В-третьих, действия противников Галилея угрожали его положению при дворе. И кроме того, как заметил Сантильяна, «прямая и честная бенедиктинская душа Кастелли была преисполнена желанием не позволить группе шантажистов скомпрометировать церковь ради их своекорыстных целей. И Галилей разделял эту позицию»[249].

21 декабря 1613 года Галилей пишет свое знаменитое письмо Кастелли[250], в котором четко и ясно формулирует свои взгляды:

…Хотя не может заблуждаться Писание, но заблуждаться могут иной раз некоторые его истолкователи и изъяснители (se bene la Scrittura non può errare, potrebbe nondimeno talvolta errare alcuno de’suoi interpreti ed espositori). Ошибки эти могут быть различными, и одна из них является очень серьезной и очень распространенной; именно, ошибочно было бы, если б мы захотели держаться буквального смысла слов (puro significato delle parole), ибо таким образом получились бы не только различные противоречия, но и тяжкие ереси и даже богохульства, ибо тогда пришлось бы с необходимостью предположить, что Бог имеет руки, ноги, уши; что Он подвержен человеческим страстям, как, например, гневу, раскаянию, ненависти; что Он также иногда забывает прошлое и не знает будущего.

Итак, в Писании, правда, содержатся многие предложения, которые, взятые в буквальном смысле слова, кажутся ложными, но они выражены таким образом для того, чтобы приспособиться к невосприимчивости простонародья (all’incapacità del vulgo). Поэтому для тех немногих, которые достойны подняться над чернью, ученые истолкователи должны разъяснять истинный смысл этих слов и приводить основания, по которым этот смысл преподносится именно в таких словах.

Таким образом, если Писание, как мы выяснили, во многих местах не только допускает, но и с необходимостью требует истолкования, отличного от кажущегося смысла его слов, то мне представляется, что в научных спорах оно должно привлекаться в последнюю очередь; ибо от слова Божия произошли и Священное Писание, и природа, первое как дар Святого Духа, а вторая во исполнение предначертаний Господа; но, как мы приняли, в Писании, чтобы приноровиться к пониманию большинства людей, высказываются многие положения, несогласные с истиной, если судить по внешности и брать буквально его слова, тогда как природа, напротив, непреклонна и неизменна и совершенно не заботится о том, будут или не будут ее скрытые основы и образ действия доступны пониманию людей, так что она никогда не преступает пределы законов, на нее наложенных. Поэтому я полагаю, что, поскольку речь идет о явлениях природы, которые непосредственно воспринимаются нашими чувствами или о которых мы умозаключаем при помощи неопровержимых (necessarie) доказательств, нас нисколько не должны повергать в сомнение тексты Писания, слова которого имеют видимость иного смысла, ибо ни одно изречение Писания не имеет такой принудительной силы, какую имеет любое явление природы (non ogni detto [parole] della Scrittura è legato a obblighi così severi com’ogni effeto di natura)[251].

Однако теологам все эти остроумные рассуждения Галилея представлялись малоубедительными. Их контраргументы могли сводиться (и сводились, как это будет видно из приводимого далее письма кардинала Беллармино Фоскарини от 12 апреля 1615 года) к следующему: возможно, буквалистское истолкование библейского текста и наивно, но это все же текст Святого Духа, а не спекулятивные утверждения Галилея, в риторике которого никаких доводов, «обладающих силой необходимости и доказательности», не просматривается. Да, «две истины никогда не могут друг другу противоречить», но пока-то в наличии только одна – Священное Писание, тогда как утверждение, будто движение Солнца по небосводу – не более чем иллюзия, еще нельзя считать «достоверным в силу опыта и… неопровержимых доказательств». Синьор Галилей явно переоценил убедительность своих аргументов, и в этом слабость его позиции. Ведь что, собственно, он хотел сказать в своем письме Кастелли? Что теория Птолемея противоречит буквальному смыслу Писания, а потому следует принять недоказанную теорию Коперника, которая тоже противоречит буквальному смыслу священного текста; к тому же, чтобы свести концы с концами, предлагается также принять некое аллегорическое толкование ряда фрагментов Библии. А чего ради?

Но этого мало. Теологи углядели в рассуждениях Галилея по поводу толкования Священного Писания контуры протестантской позиции в сфере библейской экзегезы[252], допускавшей известную свободу индивидуального толкования священного текста, против чего было направлено специальное постановление Тридентского собора от 8 апреля 1546 года.

Посылая Кастелли столь важное послание, Галилей, конечно, понимал, что оно будет ходить по рукам во множестве копий. Так и случилось, причем одна из копий даже пересекла Ла-Манш и попала в руки Фрэнсиса Бэкона[253].

14 декабря 1613 года, в тот же день, когда Кастелли отправил Галилею письмо с описанием пизанского диспута, генерал ордена иезуитов Клаудио Аквавива[254]разослал послание, в котором настаивал на необходимости излагать натурфилософию в иезуитских школах по Аристотелю. Генерал, видимо, рассматривал борьбу с новыми астрономическими (и вообще с натурфилософскими) идеями как «второй фронт» борьбы с еретиками. А поскольку генералы, как справедливо заметил У. Черчилль, всегда готовятся к прошлой войне, то Аквавива воспользовался проверенным методом – все новое запретить. Его требование твердо оборонять натурфилософские позиции Аристотеля, реконструированные в XIII веке святым Фомой, в первую очередь касалось тех братьев-бойцов Общества Иисуса, которые сражались на передовой, то есть в учебных аудиториях. Предписание Аквавивы возымело действие. 20 июня 1614 года римский друг Галилея Джованни Барди передал ему слова отца Гринбергера, сменившего в Collegio Romano отца Клавиуса после его кончины 6 февраля 1612 года, что отныне он обязан следовать Аристотелю, хотя сам он понимает, как во многом тот ошибался[255].