— Я хочу убедить вас.

— Я — не присяжные.

— Присяжные — зрители в театре. Вы — актер, который убеждает их в своей правоте, не так ли?

Почему я болтаю не пойми о чем с этим ребенком?

— Мистер Томасси, я понимаю, вам гораздо проще иметь дело с ограблением или убийством…

— Да, проще!

— Вы, мужчины, можете играть за обе команды. Грабить сами и подвергаться ограблению, убивать и падать под пулей убийцы. Но, когда речь заходит об изнасиловании, ситуация меняется в корне, равенство мужчин и женщин исчезает, как дым, потому что вы можете изнасиловать нас, а мы вас — нет. Вот почему вы не можете понять, что я сейчас чувствую!

— Ну что вы так горячитесь?

— Горячусь? А что нам, женщинам, делать? У нас есть отверстие, куда хочет сунуться тысяча психов, и многие не боятся предпринять такую попытку, потому что сотни лет им удавалось выходить сухими из воды. Они говорят, она соблазняла меня. Посмотрите, как вызывающе она одевается. Как она ходит, выставляя напоказ свои прелести. Да она сама на это напрашивается, говорят они. Ведь так? Все женщины на это напрашиваются? Так, мистер Томасси?

— Некоторые, да.

— Даже такие, вроде бы, милые люди, как вы, верите подобным аргументам. Полагаю, теперь вы напомните мне о мазохистках, которые говорят, что им нравится, когда их насилуют. Еще одна ложь. Им нравится притворяться, будто их насилуют. Если же хоть одна из их интрижек перейдет в настоящее насилие, я хочу сказать, неконтролируемое насилие, когда женщина никак не может повлиять на ход событий, вы увидите, как быстро изменятся ее взгляды. Никто не любит подвергаться насилию! И, кроме того, мы говорим не о редкой извращенке с особыми вкусами. Мы говорим об огромном большинстве женщин, жаждущих нежности и любви, которые никак не могут втолковать толстокожим мужчинам, что они не хотят, чтобы их насиловали.

— Мужчин тоже насилуют, — заметил я.

— В тюрьме.

— Совершенно верно.

— Что ж, по крайней мере, эти насильники сидят за решеткой. Туда я и хочу отправить Козлака!

И вот тут, слушая ее напористую речь, я начал вспоминать голос моего отца.

— Чего ожидают от нас мужчины, если мы живем одни? — продолжала Франсина. — Мы должны запираться на все замки, никого не пускать в наше жилище, вешать на дверь табличку: «Уходите, не беспокоить, никаких соседей, никаких гостей». Мне надобно купить пистолет? Научиться пользоваться им? Или вы хотите, чтобы я поскорее вышла замуж за какого-то идиота, дабы не подвергать себя опасностям жизни в одиночестве?

Джордж, сказал мне отец, у тебя выросли волосы пониже пупка, так что я должен тебе кое-что сказать. Подождем, пока твоя мать ляжет в постель.

— А как нам ходить по улицам? — не унималась Франсина. — С автоматом наперевес?

Мне было тринадцать, когда отец решил поговорить со мной. Мама, сославшись на головную боль, поднялась в спальню сразу после обеда. Помнится, я что-то выстругивал перед камином, когда папа положил мне руку на плечо. Я не слышал, как он подошел, и от неожиданности выронил нож.

— Подними его, — распорядился отец.

Я поднял. И тут же мне захотелось воткнуть его в живот отца.

— Сложи нож, — он, должно быть, читал мои мысли. — Убери его, Джордж.

Я сунул сложенный нож в карман. Только тогда он пододвинул второе кресло, чтобы мы сидели бок о бок, глядя на огонь, а не друг на друга.

— Я хочу поговорить с тобой о сексе, — сухо начал он.

— Я ждал.

— Секс — это важно. Как и лошади.

Тогда он еще надеялся пробудить во мне тягу к лошадям.

— У мужчин есть такая штуковина, вроде палки.

Я почувствовал брошенный на меня взгляд.

— У женщин есть дырка под животом для нашей палки, ты это знаешь?

Я кивнул.

— Это секс.

И повисла мертвая тишина, я даже не слышал его дыхания. Какое-то время спустя повернулся, чтобы увидеть его чеканный профиль. Отец глубоко задумался. Потом почувствовал мой взгляд и посмотрел на меня. Я тут же уставился на огонь.

— Это не все, что я хотел тебе сказать, Джордж.

Я перебирал в голове варианты. Что значит, это не все? Он расскажет мне о палке и дырке? О том, как беременеют женщины? Или о том, что онанизм приводит к слепоте?

— Твоя мама… — и он замолчал.

Я представил себе его обветренное лицо над маминым, вот он подтягивает кверху пижаму, обнажая поджарые ягодицы, а ее ночная рубашка уже задрана выше талии.

— Твоя мама — моя вторая жена.

В тринадцать лет я уже наловчился подслушивать разговоры в спальне родителей, так что он не открыл мне Америку. Поскрипывание пружин родительской кровати вызвало мою первую эрекцию.

— Ты этого не знал?

— Нет, — солгал я.

Из глубины его груди вырвался печальный вздох.

— В шестнадцать лет, на земле Арарата я обвенчался по христианскому обычаю с девушкой, нашей очень дальней родственницей, которую звали Шушан Хароссян. Родом она была из Зейтуна, с прекрасными черными волосами, нежной кожей. Троих ее братьев, отца и мать турки угнали в пустыню, где они и погибли. Ее спрятал священник. Он же договорился с купцом, который привез ее к нам в Мараш, полагая, что там она будет в безопасности.

Когда мы увидели друг друга, нас словно поразило молнией. Все поняли, что, живя под одной крышей, мы не сможем сторониться друг друга, а потому нас быстренько обженили.

Не прошло и недели после нашей свадьбы, как пришли турки, три тысячи солдат, выкрикивающих: «La ilaha ill-Allah uhammed Rasula-llah». Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед его пророк. Турки дали нам знать, что не тронут тех армян, кто отречется от Христа. Возможно, такие трусы и нашлись. Но я не знал ни одного. Помолившись, мы решили вверить нашу судьбу в руки Господа. Отец отправил мать и младших детей в церковь, святилище, как он говорил. Но я слышал о том, что турки жгут церкви. Поэтому умолил отца разрешить мне и Шушан спрятаться в подполе, куда мы снесли принадлежащие нам ценности. Отец называл меня дураком, говорил, что мы погибнем в лапах турок, и, уходя, с такой силой захлопнул входную дверь, что задрожали стены. Он оставил нас, а сам побежал вслед за женой и младшими детьми в церковь.

Шушан, повинуясь указаниям молодого мужа, отнесла в подпол хлеб и сыр. А потом, когда уже слышались крики приближающихся турок, Шушан внезапно вспоминает, что мы не заперли дверь после ухода отца. Я ей говорю, что турки выбьют все двери, запертые или незапертые. Но Шушан, без моего разрешения, вылезает из подпола. Я слышу голоса турок, кричу ей: «Вернись, вернись!» — но поздно. Турок распахивает дверь. Высокий, с рябым от оспин лицом. Он видит Шушан, и она бежит в дом, подальше от люка в подпол, чтобы турки не прознали про тайник. Турок кричит солдатам, что неверные ушли, оставив им ангела. В дом вваливается шесть или семь этих мерзавцев. Двое пригвождают ее к полу, она вырывается, сердце у меня чуть не выпрыгивает из груди, потому что я все вижу в щелочку, их главарь спускает штаны, палка его торчит, он падает на колени, Шушан дико кричит, когда он, наклоняясь вперед, вгоняет в нее свою палку.