Она вспомнила, как он обзавелся трубкой, когда учился в старших классах.

– Трубку? Нет, что ты. Это от пожара запах гари остался. Мы его уже не замечаем. Там, куда мы идем, будет пахнуть сильнее.

– Мы пройдем мимо пожарища?

– Нет-нет. Даже если бы мы захотели, там не пройдешь. Все перекрыто. Опасно для прохожих. Некоторые дома будут сносить. Но ты не волнуйся, у нас все в порядке. От нашего дома до центра пожара больше квартала.

– Ты живешь в многоквартирном доме? – спросила она, несколько встревоженная этим «мы».

– Ну, типа того. Да. Сейчас увидишь.

Голос у Кента был мягкий, отвечал он сразу, с готовностью, но чувствовалось, что он делает над собой усилие, как человек, который пытается из вежливости говорить с иностранцем на его языке. Он даже немного пригибался к ней, чтобы она лучше слышала. Похоже, он хотел, чтобы она заметила усилия, которые он вкладывал в разговор, словно стараясь поточнее перевести все на ее язык.

Расплата.

Когда они сходили с тротуара на проезжую часть, он немного запнулся, задел ее рукав и тут же извинился. И ей показалось, что он вздрогнул.

СПИД. Ну конечно. Как же она раньше не догадалась?

– Нет-нет, – сказал он, хотя Салли ничего не произнесла вслух. – Я сейчас совершенно здоров. Ты не думай, что я ВИЧ-инфицированный или что-нибудь в этом роде. Несколько лет назад подхватил малярию, но сейчас все в порядке. Я просто немного подустал, но волноваться не о чем. Давай вот здесь свернем, мы живем в этом квартале.

Опять «мы».

– И не думай, что я псих, – добавил он. – Я просто понял, чего добивалась Саванна, и решил, что надо тебя успокоить. Все, пришли.

Дом был из тех, у которых входную дверь отделяют от тротуара всего несколько ступенек.

– Я, знаешь ли, соблюдаю целибат, – сказал он, открывая дверь.

Часть двери заменял кусок картона.

Пол из голых досок скрипел под ногами. В нос ударила тяжелая вонь. Запах гари с улицы проникал, разумеется, и сюда, но тут он смешивался с ароматами какой-то ископаемой стряпни, пережженного кофе, туалета, болезни и гниения.

– Ну, наверное, «целибат» не точное слово. Когда так говорят, имеют в виду волевое усилие. Лучше сказать так: «Я существо бесполое». Но только не надо думать, что в этом есть заслуга. Заслуги в этом нет.

Ведя ее за собой, он обогнул лестницу и направился в кухню. Там возилась какая-то огромная женщина: стоя к ним спиной, она что-то помешивала на плите.

– Привет, Марни! – сказал Кент. – Это моя мама. Ты ведь поздороваешься с моей мамой?

Салли заметила, что голос у него изменился. Теперь он звучал расслабленно, искренне, может быть, даже уважительно – совсем не похоже на притворную легкость в разговоре с ней.

– Здравствуйте, Марни! – сказала она.

Женщина повернулась к ним. У нее было какое-то приплюснутое кукольное личико, втиснутое в буханку плоти, и расфокусированный взгляд.

– Марни – наша повариха на этой неделе, – пояснил Кент. – Пахнет отлично, Марни.

Матери он сказал: «Пойдем-ка ко мне в убежище!» – и повел ее.

Они спустились на несколько ступенек и прошли по коридору в заднюю часть дома. Двигаться там было сложно, поскольку повсюду лежали стопки газет, рекламных листовок и журналов. Все это было аккуратно перевязано.

– Надо бы выкинуть все это, – сказал Кент. – Я говорил Стиву сегодня утром. Опасно же при пожаре. «Господи Исусе!» – как я, бывало, раньше говорил. Теперь я понимаю, что это значит.

«Господи Исусе». Она гадала, не принадлежит ли он к какой-то секте, члены которой носят обычную одежду? Но если бы дело обстояло так, вряд ли он упомянул бы имя Иисуса всуе… Хотя есть ведь и нехристианские секты.

Его комната оказалась еще на один лестничный пролет ниже, то есть в подвале. Там помещались койка, потрепанный письменный стол-бюро с полочками и пара стульев с утраченными перекладинами.

– Стулья совершенно надежные, – сказал Кент. – Конечно, мы почти все где-нибудь подбираем, но я всегда отличу стулья, на которых сидеть нельзя.

Салли устало опустилась на стул.

– Так кто же ты? – спросила она. – Чем занимаешься? Что это за дом? Общежитие для освободившихся из тюрьмы{35}?

– Вовсе нет. Ничего похожего. Мы принимаем сюда любого, кто захочет.

– И меня примете?

– И тебя, – ответил он без улыбки. – Нас никто не поддерживает, кроме нас самих. Мы подбираем вещи на улице, сдаем их на переработку отходов. Газеты вот эти. Бутылки. Понемножку, то одно, то другое. Ну и по очереди собираем у людей.

– Собираете на благотворительность?

– Просим милостыню.

– На улице?

– Ну а где же еще? Да, на улице. Еще просим в некоторых пабах, куда нас пускают, хотя это и незаконно.

– И ты тоже это все делаешь?

– Вряд ли они стали бы меня слушаться, если бы я этого не делал. Пришлось преодолеть кое-что в себе. Всем нам надо что-нибудь в себе преодолеть. Стыд, например. Или представление о самом себе. Когда кто-нибудь приносит в общую кассу десятку или даже долларовую монету, наносится удар по частной собственности. Чьей, а? Индивидуальной или – аж сердце ёкнуло – нашей? Если ответить «индивидуальной», то она обычно моментально улетучивается и вместо нее образуется некто, пахнущий алкоголем, который говорит: «И что со мной такое случилось, ума не приложу, даже перекусить не успел». Потом ему становится плохо, и он начинает исповедоваться. Ну, или не исповедоваться, неважно. Такие исчезают на целые дни или недели, потом снова являются сюда, когда становится совсем плохо. А иногда встречаешь их на улице и видишь: сами по себе работают и тебя никогда не узнают. И уже не возвращаются. Ну и это в порядке вещей. Можно сказать, что они окончили наше заведение. Если ты веришь в систему…

– Послушай, Кент…

– Вообще-то, меня тут зовут Иона{36}.

– Иона?

– Да, я сам выбрал. Сначала думал взять имя Лазарь{37}, но это слишком патетично. Впрочем, если хочешь, можешь называть меня Кент.