— Я здесь, ваше превосходительство! — поторопился ответить я, покрасневши по уши, и только в эту минуту решился пробраться сквозь толпу до моего начальника.

Едва только я подошел к адмиралу, как он приветливо сказал: «Поздравляю вас, вы так хорошо были аттестованы в прошлую кампанию, что я считаю приятным долгом вознаградить вас, назначив командиром старого, но некогда славного тендера «Атио; ведь это судно, как вам известно, — сказал адмирал, обращаясь ко всем присутствующим, — было некогда собственною яхтою короля Густава III». Это лестное приветствие, высказанное в присутствии всех командиров судов, как и следовало ожидать, еще более обременило мое и без того уже неприятное положение. Когда, раскланявшись с адмиралом, мы вышли на улицу, большинство командиров сторонилось от меня, как от зараженного чумою. Глубоко пораженный этими явными знаками почти всеобщего и так несправедливо на меня обрушившегося нерасположения ко мне, я, упавши духом, не зная куда деваться, решился спуститься в гавань, чтобы там наедине взглянуть на вверенный мне тендер, с которым вскоре пришлось делить горе и радость. Непривлекательная картина представились моим глазам, когда я, посреди других судов, отыскал и свой тендер. Вместо красивой, щегольски отделанной яхты, я увидал старую посудину, не обшитую медью, а с подводною частью, покрытою несколько выше грузовой ватерлинии мохом и плесенью.

Мачта, которая, вероятно, во время оно блестела от хорошего гарпиуса, была покрыта таким слоем грязи, что казалась вырытой из земли».

Вот описание типичного командира небольшого судна парусной эпохи, оставленное нам адмиралом И.И. фон Шанцем в своих мемуарах: «Командиром брига был… капитан-лейтенант Яков Аникеевич П. (Я.А. Подушкин. — В.Ш.), мужчина лет под сорок, настоящий моряк, был чудак большой руки; он половину своей жизни проплавал, служа в Американской компании, между Камчаткою, Ситхой, Курильскими и Алеутскими островами. Но ничто в нем так не поражало, как его хладнокровие, достигавшее изумительных размеров. Вспоминая его похождения, мне пришел на память следующий, рассказанный о нем, анекдот. Однажды в бурную ночь, когда он командовал бригом, с которым впоследствии разбился у берегов Камчатки, к нему в каюту вошел его единственный помощник, старик боцман, и, разбудив своего крепко спящего командира, донес ему встревоженным голосом, что грот-мачта сейчас только рухнула за борт, на что капитан, поворачиваясь на другой бок, возразил ему спокойным голосом: «Что ты врешь, дуралей; быть того не может, наверное ты хотел сказать грот-стеньга». В то старое время, о котором я теперь повествую (И.И. фон Шанц рассказывает о 20-х годах XIX века. — В.Ш.), форма одежды вовсе не соблюдалась; тогда допускалось, или, по крайней мере, оставлялось без внимания, если офицеры вне фронта одевались более или менее сообразно своим собственным привычкам и вкусам. Капитан мой, как уже сказано, был оригинал во всем, не исключая и одежды. Костюм его, в котором он пришел в первый раз на бриг, до сих пор явственно рисуется перед моими глазами, и потому не слишком большого труда мне стоит описать этот наряд с ног до головы. Вместо сапог у него были надеты просторные башмаки; из-под плисовых коротких, но непомерно широких брюк выглядывали чулки, пестрые, шерстяные. Виц-мундир, сшитый из черного бамазина, с глубокими боковыми карманами и широкими фалдами… Черный бархатный жилет с металлическими пуговицами, широкий в талии, покрывал весь живот, и калифорнийская соломенная шляпа красиво оттеняла его мужественное, покрывшееся первым весенним загаром, лицо. На шее, вместо платка, надеваемого им только в холодную погоду, была повязана широкая владимирская лента с орденом, а из-под ленты виднелся, белый как снег, воротник рубашки, резко выделявшийся из-под длинных черных красивых бакенбард.

Говоря о капитане, нельзя не вспомнить и его семейство, ничем не уступавшее в оригинальности своей главе. Оно не было многочисленно и ограничивалось его дражайшей половиной, сморщенной, сероглазой старушкой, родом княжны, пленившей закаленное сердце капитана в один из его проездов через Тобольскую губернию. Бывшая княжна была так мала ростом, что, несмотря на значительную помощь высоких каблуков, маковка ее головы едва доставала локоть моего рослого молодца-командира. Детей у них не было, но часть своих нежных родительских чувств оба супруга обратили на кривоногую собаку «Милонку». Собака эта, не отличавшаяся особенной сметливостью, была неизменной спутницей во всех их путешествиях и прогулках.

В первое утро вооружения брига капитан, пришедший в гавань с супругой, заметив мои успешные распоряжения работами, пригласил меня во время обеденного шабаша команды к себе домой, где им, так же как и малорослой сибирячкой, знавшей в совершенстве французский язык, я был обласкан как родной. Капитан, как истинный моряк по характеру и познаниям, наблюдая за моей деятельностью, вскоре заметил, что имеет дело также с моряком, и потому, с первого же дня нашего знакомства, брал мою сторону, даже в тех случаях, когда я по неведению поступал против формальностей военной дисциплины».

Если на Балтийском море до 20-х годов XIX века служили офицеры англичане, то на Черном море во все времена было много офицеров греков. Опытные моряки и храбрые воины, греки не отличались грамотностью и образованностью, всегда предпочитая теории практику. Типичным представителем этой плеяды может служить капитан 1-го ранга, впоследствии контр-адмирал Николай Кумани. Участник сражений при Чесме и Фидониси, при Керчи и Калиакрии, он пользовался большой популярностью среди моряков. Один из современников вспоминает о нем так: «Он (Н.П. Кумани. — В.Ш.) говорил по-английски, по-французски, по-итальянски, по-гречески, по-турецки и по-арабски, не умея ни писать, ни читать ни на одном из языков, кроме русского, на котором с трудом подписывал свой чин и фамилию. Примером его удивительной памяти служил следующий случай: адмирал Ф.Ф. Ушаков, желая убедиться, точно ли Кумани не умеет читать по-русски, написал приказ, состоявший из 7 пунктов, и, отдав его для переписки, хотел позвать Кумани в каюту и заставить его прочитать приказ при себе вслух. Узнав об этом, Кумани приказал писарю занести приказ к нему в каюту прежде, нежели адмирал подпишет его; писарь принес приказ, прочитал его один раз вслух и отнес для подписания. Когда адмирал позвал к себе Кумани, он взял приказную тетрадь наоборот и прочитал весь приказ от слова до слова. Храбрость Кумани была известна самой императрице. Адмиралтейств-коллегия, докладывая ей о произведении Кумани в капитана 1-го ранга, затруднялась возводить его в высшие морские чины по неграмотности. Государыня на это ответила: «Неграмотность не может служить препятствием к награждению столь храброго и достойного офицера». Впрочем, неграмотность Кумани была скорее курьезом, чем правилом, и именно благодаря этому осталась в анналах флотской истории.

Впрочем, наряду с такими опытнейшими командирами, как Подушкин и Кумани, встречались порой среди командиров судов и кораблей и настоящие баре, те, для кого морское дело было лишь неприятной, но неизбежной ношей, которую надлежало нести ради чинов, званий, наград и пенсии. Один из таких отцов-командиров описан в воспоминаниях адмирала Д.Н. Сенявина. Вот примерный распорядок дня командира линейного корабля «Владимир» князя Шаховского в 80-х годах XVIII века: «Капитан мой был лет под 50 от роду, весьма кроткого нрава, так что во всю кампанию, т.е. около полутора года, никто не слыхал громкого или гневного его приказания. Время проводил он каждый день почти одинаково. Поутру вставал в 6 часов, пил две чашки чаю, а третью с прибавлением рома и несколько лимона (что называлось тогда «адвокат»). Потом, причесавши голову и завивши из своих волос длинную косу, надевал колпак, на шею повязывал розовый платок, потом надевал форменный белый сюртук и всегда почти в туфлях, вышитых золотом торжковой работы. В 8 часов в этом наряде выходил на шканцы и очень скоро опять возвращался в каюту. В 10 часов всегда был на молитве, после полудня тотчас обедал, а после обеда раздевался до рубашки и ложился спать. Чтобы скорее и приятнее заснуть, старики имели странную на то привычку, заставляли искать себе в голове или рассказывать сказки. Вот и князь наш после обеда искался в голове, а ввечеру сказывали (ему) сказки. Соснувши час, другой, а иногда и третий — вставал, одевался снова точно так, как был одет поутру, только на место сюртука надевал белый байковый халат с подпояскою, пил кофе, потом чай таким же манером, как поутру. Около 6 часов приходил в кают-компанию, сядет за стол и сделает банк рубль медных денег. Тут мы, мичманы, пустимся рвать, если один банк не устоит — князь делает другой и третий, а потом оставляет играть, говоря: «Несчастие», а когда выигрывает, то играет до 8 и до 9 часов, потом перестает, уходит в свою каюту ужинать и в 10 часов ложился спать. Во время сна его никто не смей разбудить, что бы такое ни случилось».