Богомольный, не по обязанности и уставу только, а по чувству и потребности, но богомольный настолько, насколько святость доступна человеку внешнему; ровный и терпеливый в обращении своем, честный и добросовестный в отношении к товарищам, твердый в слове, благородный в поведении, Федор Иванович, однако же, был не без пятна, и правду сказать, не без темного. Будучи о семейной жизни противоположного мнения с Иваном Васильевичем, он охотно мечтал об этом состоянии, как о цели всех надежд своих и служебных трудов. Жена по мыслям, свой домок, свой уголок, свой укромный садик, в котором роются ребятишки как кроты — кто этим не прельстится! Но какими путями бедному подкидышу Морского Корпуса достигнуть такой блаженной мечты? Лейтенант получал в то время 720 руб. ассигнациями! Пример и привычка вызывали в мыслях Федора Ивановича одну только сбыточную картину, один только сбыточный к ней путь: сквозь мрак ночной вахты и сквозь туман утренней, он видел в конце своего поприща уютное местечко при порте; — поставки — подряды — сделки — свидетельства годного и негодного — расчеты и недочеты; вот чем играло скорбное воображение Федора Ивановича и вот что утешало безотрадную будущность его. Он поговаривал об этом, не скрываясь, беседовал с товарищами откровенно, не чая в этом ни греха, ни неправды. Он прибавлял еще к этому: что делать, ведь в нашем быту семьи не обеспечить; экипажные командиры все сами строят, всем сами заведуют, наш брат ротный командир только для славы числится начальником, а доходов нет. Проходит лето в море — одни копеечные остатки от порционных, да барышники от жалованья, что квартиры не нанимаешь; доведется пробыть лето на берегу — пяти человек нельзя выслать на покос, людей нет, все у командира на ординарцах…

Как же вы объясните эту черту из нрава Федора Ивановича? Совместна ли она с признанным благородством его? К сожалению, к прискорбно нашему, совместна

Нравы Ивана Васильевича и Федора Ивановича, как вы видели, не только были не сходны, но почти противоположны; два человека эти, даже как моряки, не походили друг на друга, хотя каждый из них и был отличный, прекрасный моряк: Иван Васильевич терпеть не мог мелей, рифов и подводных камней; отчаянно-спокойный при всякой иной опасности на море, он иногда несколько терялся при внезапном крике с бака: «Бурун впереди!» Напротив, Федор Иванович оставался ровным всегда и во всякое время, при всех опасностях, пугаясь мели не более, как и шторма, и течи, и пушки; Федор Иванович никогда не соглашался на так называемые невинные хитрости, на преждевременную выбивку шлагтова, на фальшивую привязку марселей каболкой, чтобы во время общего ученья удивить адмирала быстротою спуска стеньги и перемены марселей; это Федор Иванович, без всяких околичностей, называл мошенничеством и готовый принять хладнокровно всякое взыскание и порицание за медленность и неповоротливость команды, в сравнении с плутующими сверстниками, не отступал от своих правил чести. Иван Васильевич, напротив, называл это глупым упрямством и бахвальством; но он зато, без многословия, с презрением отвергал всякое крохоборство, всякую наживу и поживу; бесчеловечный в обращении с командой, где дело шло о перенесении служебных трудностей и опасностей, он считал варварством высылать людей на свою работу, на покос; Федор Иванович напротив, мягкий, сочувствующей всему и всем, с развитым понятием о справедливости, не будучи в состоянии обидеть чем-либо последнего, безгласного простолюдина, — Федор Иванович, считавший сам себя богобоязненным и богомольным человеком, строил все благоденствие будущности своей, все семейное счастье, свято им чтимое, именно на этих покосах, на надеждах доходного местечка!

А между тем, объяснение на виду. При всех добрых качествах Федора Ивановича, при всем несходстве его с Иваном Васильевичем, он походил на него, как две капли воды, в том отношении, что и под ним также не было надежной сваи, и он носился в утлом челне своем над неразгаданною бездною; носился бессознательно и безотчетно. И в нем не доставало нравственного основания; помышления и чувства были хорошо развиты, но ясного сознания о долге человека, о том, что пуще всего он должен хранить в себе, как неискажаемую, неприкосновенную святыню, в нем не было. Любовь и воля его обратились в стремление к насущному, дух подчинился плоти, и далее, чем видит и слышит плоть эта, и сам он не видит, не слышит, не знает и даже не чает ничего. Слух и зрение духовные пригнетены, заморены…»

* * *

Порой офицерское братство проходило проверку самым тяжелым испытанием, которое только можно придумать для моряка, — любовью. В большинстве случаев офицеры российского флота имели мужество и в такой непростой ситуации сохранять свою дружбу, невзирая на все перипетии судьбы.

Вот весьма характерная история дружбы и неразделенной любви к одной девушке двух закадычных друзей лейтенантов Черноморского флота Николая Кузьмин-Караваева и Александра Жандра,

Вместе они учились в Морском корпусе. Вместе мичманами познали два друга ярость абхазских десантов и неистовость прикавказских штормов. Черноморский флот воспитывал офицеров сурово, но делал при этом из них настоящих моряков, таких, кому не страшны ни буря, ни абордаж. Чередовались корабли, менялись звания, но, как и прежде, оба офицера оставались верны своей дружбе. В конце сороковых годов пути Кузьмина-Караваева и Жандра несколько разошлись. Первый был старшим офицером на пароходо-фрегате «Громобой», второй — флаг-офицером у Корнилова.

Обоим выпало судьбой быть и в Синопском сражении. Жандр вместе с Корниловым на пароходо-фрегате «Одесса» участвовал в знаменитой погоне за турецким «Таифом». Кузьмин-Караваев же отличился, сражаясь на палубе линейного корабля «Париж». Наградой храбрецам стали ордена Святого Владимира.

А затем к обоим пришла любовь, настоящая, та, что бывает лишь раз в жизни. На одном из вечеров в севастопольском Морском собрании неразлучные друзья познакомились с очаровательной Сашенькой Богданович, младшей дочерью одного из тогдашних черноморских адмиралов. Познакомились, и оба сразу влюбились в нее безнадежно и навсегда!

Богдановичи славились в Севастополе своим хлебосольством. У старого адмирала было пять бравых сыновей, все как один флотские офицеры, и дочь. А потому в просторном доме на Екатерининской всегда стоял шум и гам. Адмирал любил бывать в кругу молодежи и всегда держал открытым дом для многочисленных друзей своих детей.

Надо ли говорить, что Жандр с Кузьминым теперь почти каждый свободный от службы вечер старались попасть под разными предлогами к Богдановичам с одной-единственной целью: увидеть свою неповторимую Сашеньку.

Несть числа примеров, когда любовь рушила, казалось бы, самую крепкую мужскую дружбу. Но здесь вышло по-иному. Признавшись друг другу в своих чувствах к Сашеньке, лейтенанты решили:

— Пусть свой выбор сделает она сама!

Меж тем над Крымом уже сгустились тучи скорого нашествия. Богдановичи отъезжали в тыловой Николаев, куда в те дни отъезжали многие семьи севастопольских офицеров. В коляску у дома уже грузили последние узлы, когда подле нее показались два друга. Волнуясь, оба признались девушке в любви.

— Милая Александра Васильевна! — склонили они свои головы. — Мы готовы подчиниться любому вашему решению!