Когда дети наконец улеглись спать и они с женой сели пить на кухне вечерний чай, Мюнстер достал две фотографии Верхавена: одна – сделанная на каких-то спортивных соревнованиях до допингового скандала, а вторая – снятая пару лет спустя, в конце апреля шестьдесят второго года, когда двое полицейских вели его в камеру предварительного заключения.

На обеих фотографиях свет сбоку падал на лицо Верхавена, а он спокойно, слегка прищурившись, смотрел прямо в камеру. На губах намек на улыбку. Какая-то насмешливая серьезность.

– Что бы ты сказала об этом человеке? – спросил он жену. – Ты умеешь читать по лицам?

Синн положила фотографии на стол и присмотрелась:

– Кто это? Он мне почему-то кажется знакомым. Это актер, так ведь?

– Как тебе сказать… не знаю. Хотя да, вообще-то ты права. Наверное, его действительно можно назвать актером.

23

Разжечь огонь в печи удалось не стазу – дрова не занимались, пока он не прочистил дымоход. Печь слегка подымила, но потом появилась хорошая тяга. Он открыл кран, но вода не пошла; пришлось сходить к лесному роднику. Он поставил на плиту объемистый чайник, рядом небольшой кофейник. Включил холодильник. Электричество дали, как он и распорядился. И об этом он позаботился.

Когда вода нагрелась, он налил полный таз, вынес его на крыльцо и помылся. Солнце еще не закатилось за край леса. Оно мягко пригревало, пока он стоял там в одних трусах; августовские шмели жужжали над метровым кустом резеды у забора, пахло спелыми яблоками, которые уже начали падать на землю, появилось чувство, что все только начинается.

Жизнь. Мир.

Только надо совершить задуманное, и тогда он сможет спокойно жить в своем доме на холме. У него появлялись некоторые сомнения, но этот теплый, спокойный вечер их развеял. Это неслучайно.

Это знак. Или один из них.

Он вылил остатки воды на голову. Неважно, что трусы намокли, он их быстро снял и голый вернулся в дом.

Там он полностью переоделся. Одежда в комоде была почти не ношенной, разве что немного странно пахла, но, черт возьми, она лежала здесь двенадцать лет.

Столько же, сколько сидел он сам. То же ожидание взаперти.

Около семи он приготовил ужин. Яичница с колбасой, хлеб, лук и пиво. Поел, как он любил, сидя на ступеньке крыльца, с тарелкой на коленях и бутылкой на перилах. Вымыл за собой посуду, подбросил в огонь дров и попытался настроить телевизор. Появлялись помехи, и удалось поймать лишь один иностранный канал без звука. Он выключил телевизор и достал радио. Здесь получилось лучше. Он сидел в плетеном кресле у очага с пивом и сигаретой в руках и слушал восьмичасовые новости. В голове не укладывалось, сколько пролетело лет с тех пор, как он сидел тут в последний раз; казалось, это было несколько недель, максимум месяцев назад, но он знал, что именно так и проходит жизнь. Никакого размеренного течения, ничего вечного. Борьба и броски… возвращения и препятствия. Но все же время оставило на нем свой след, что проявлялось в усталости и вынужденной скованности движений.

И в душевном гневе. В этом упрямо не гаснущем огне. Он понимал, что нужно как можно скорее совершить задуманное. Лучше всего в ближайшие дни. Он узнал все, что нужно. Нет никаких причин откладывать.

Он сидел так, пока в очаге не осталась лишь горстка тлеющих углей. Уже стемнело, пора было ложиться спать, но до этого нужно было еще заглянуть в курятник… просто посмотреть, что от него осталось. Он не собирался начинать это дело снова, абсолютно точно, но вряд ли бы он смог уснуть, не взглянув хоть одним глазком.

Он взял газовый фонарь и вышел на крыльцо. Слегка задрожал от вечернего холода, постепенно опустившегося на двор, с минуту колебался, не надеть ли свитер, но решил не возвращаться и пошел так. До курятника не больше тридцати метров, а потом он снова окажется в тепле.

Не успел он пройти и половины пути, как понял, что в темноте не один.

24

– А это еще зачем? – спросил де Брис, указывая на магнитофон.

– Это комиссар, – вздохнул Мюнстер.

– В каком смысле?

– Как руководитель следствия, он не хочет пропустить ни слова из этого совещания… это его слова. Я пытался его урезонить, но вы же его знаете…

– Как он? – спросила Морено.

– Поправляется, без сомнения. Но ему придется провести в больнице еще хотя бы дня три-четыре. Как говорят врачи. Сестры уже давно бы его вышвырнули из отделения, была бы на то их воля.

– Ай-ай, – сказал Роот и почесал в бороде. – Придется отдать язык, чтоб сохранить зуб?

– Наверное, – согласился Мюнстер и включил магнитофон. – Совещание в среду, одиннадцатого мая. Присутствуют: Мюнстер, Роот, де Брис, Юнг и Морено…

Тут в дверь постучали, и показалась голова Рейнхарта.

– У вас есть еще одно место?

– …и Рейнхарт, – сказал Мюнстер в микрофон.

– А ты что тут делаешь? – спросил Роот. – У тебя что, закончились расисты?

Рейнхарт помотал головой:

– Нет. Просто немного интересуюсь Леопольдом Верхавеном. Почитал о нем кое-что. Если вы, конечно, не возражаете.

– Нет, – ответил де Брис. – Садись рядом с комиссаром.

– С комиссаром?

– Да, вон он стоит поскрипывает.

– Понятно, – сказал Рейнхарт и сел. – В наших рядах отсутствующий.

– Начнем с опознания, – начал Мюнстер. – Полагаю, об этом расскажет Роот.

Роот откашлялся:

– Да. Мы прояснили историю с одним яичком. Когда Верхавену было около десяти лет, он попал в аварию… на велосипеде въехал в каменную стену, и между ног ему попал руль.

– Ой! – отозвался де Брис.

– Одно яичко оказалось ушиблено, и со временем его пришлось ампутировать. Меуссе констатировал у трупа отсутствие одной семенной железы. На основании этих и других данных мы можем с большой вероятностью утверждать, что это он. То есть Верхавен.

– Опознание по косвенным признакам? – спросил Рейнхарт.

– Да, можно и так сказать, – ответил Роот. – Если уж это озвучивать. Естественно, его сестра не смогла понять, он ли это, да и никто бы не смог. Но все сходится. Все имеющиеся факты указывают на него: освобождение, свидетельства односельчан, следы в доме, то, что никто его с тех пор не видел, – но все же есть некоторая вероятность, что это кто-то другой. Тогда вопрос – кто, да и куда тогда делся Верхавен?

Несколько секунд все молчали.

– Если Верхавен не жертва, – предположил Юнг, – то тогда он, возможно, убийца.

Мюнстер вздохнул: