С любовью женщин у Лермонтова всегда было очень плохо. После истории с Сушковой в свете к нему проявили интерес, но интерес был специфического свойства: «И этот уродец бросил мадмуазель Сушкову?» Мужская половина этого света только ухмылялась, припоминая специфические поэтические тексты, которые при дамах никогда не упоминались. То есть происшествие всем представлялось совсем в духе Маёшки. Заинтригованные дамы стали на Лермонтова поглядывать, но ни романов, ни привязанностей не возникало. Лермонтов отлично понимал, что некрасив, форма немного улучшала внешние данные, но не настолько, чтобы внушить пламенную страсть. И все его романы происходили в основном в его голове, становясь стихами, драмой или прозой.

Но то, что он записывал, никак не использовалось. Он даже не пробовал ничего показывать сведущим людям или публиковать. С известными литераторами не желал знакомиться. Писал и ничего нигде не печатал. А к тому времени кроме скабрезных поэм были написаны уже и «Парус», и «Желание», и «Ангел», и несколько красивых кавказских поэм, включая «Измаил-бея» и «Хаджи-абрека». Этот вопрос решили уладить друзья. В 1835 году друг Юрьев отнес в печать «Хаджи-абрека». И поэму напечатали в «Библиотеке для чтения». Сначала Лермонтов был взбешен, потом успокоился. Но поэма не вызывала ни восторженных откликов, ни гневных порицаний, она прошла почти незаметно. Хотя теперь Лермонтов мог сказать, что имеет первую «настоящую» публикацию. Тем более что именно в этот год он завершил первую редакцию своей драмы «Маскарад» и начал попытки поставить ее на сцене. Увы, цензура восприняла драму как клевету на высший свет и рекомендовала автору сделать из нее семейную драму.

На новый 1836 год Лермонтов получил месячный отпуск и уехал к бабушке в Тарханы. Мело так, что все дороги меж Тарханами и близлежащими селами оказались занесены снегом «в сажень глубины». На недолгое время он оказался заперт в деревне и – писал, писал, писал. «Боярин Орша», «Два брата», новая редакция «Маскарада»… Святославу Раевскому сообщал в Петербург, что ест за десятерых, думает о Москве, с которой столько связано, думает о вспыхнувшей вновь любви (вероятно, все к той же Вареньке Лопухиной, теперь уже жене Бахметева, с которой он, скорее всего, повидался) или же о неизвестном эпизоде московской остановки по дороге в Тарханы: «сердце мое осталось покорно рассудку, но в другом не менее важном члене тела происходит гибельное восстание», – и излечить это несчастье невозможно, поскольку «девки воняют».

Отпуск удалось продлить, воспользовавшись верным средством – справкой от лекаря, но к середине марта он – уже на службе. Мысли заняты «Маскарадом». Вернувшись в столицу, опять дорабатывал и перерабатывал свою пьесу. Удобнее для постановки она никак не становилась. И возвращалась автору с новыми цензорскими пометками и советами. Так, в борьбе с ненавистниками «Маскарада» и рутинной военной службой, со всеми этими смотрами и маневрами прошел год. А 24 декабря, в разгар зимних балов, офицер Лермонтов слег с температурой – по столице свирепствовала новая хворь – грипп. И оставалось чуть больше месяца до поворотного события в его судьбе…

Лермонтов никогда не говорил с Пушкиным, и тем более не пробовал показать ему свои стихи. Неизвестно даже, видел ли он поэта, которого боготворил, вблизи. Хотя чисто теоретически мог его встречать на балах, в которые окунулся в 1835–1836 годах. В литературных великосветских салонах он не вращался, с именитыми литераторами не дружил. С издателем «Отечественных записок» Андреем Краевским он и то познакомился через своего друга Святослава Раевского, чиновника Департамента военных поселений. Тот вместе с Краевским учился в университете. Из других знакомств были О. И. Сенковский и А. Н. Муравьев, написавший книгу о путешествии к святым местам. Всё! О чем говорить? Даже публикация поэмы «Хаджи-абрек» ничего нового в этом плане не принесла. Молодой поэт и признанный первым поэтом России Пушкин находились в совершенно разных весовых категориях. Пушкин о его существовании даже и не подозревал, хотя потом сложились легенды, будто, прочитав «Хаджи-абрека», Александр Сергеевич предрек Лермонтову большое будущее. Увы! Не предрек. И читал ли – неизвестно. Точно той же веры стоит и утверждение Висковатова, что поэты встречались в литературных кружках. Не встречались. Разные у них были кружки. Друзья Пушкина даже и имени-то такого не слышали – Михаил Лермонтов. А если и слышали, то не в том контексте, который мог их заинтересовать, – после происшествия с Сушковой и ходивших по рукам списков юнкерских поэм за ним закрепилась слава (да и то недолгая) коварного обольстителя и безнравственного продолжателя традиций Баркова. И с чего бы с таким сомнительным молодым человеком знакомиться Пушкину?

А сам Лермонтов никогда бы не сделал первого шага навстречу – именно потому, что буквально вырос на пушкинских стихах и слишком высоко их ценил. Он вообще не умел делать этих первых шагов – попросту не знал, как подойти, о чем говорить. С друзьями это происходило само собой, с незнакомцами – тяжело и мучительно. Даже первые разговоры с Белинским были таковы, что тот назвал Лермонтова «пустым человеком». А ведь Белинский – практически ровесник, старше лишь на три года, а не на четырнадцать, как Пушкин. С незнакомыми людьми Лермонтов всякий раз вел себя по обычной схеме: задраивал все щели своей души и ожидал ударов по самолюбию. И становился крайне неприятным, если почему-либо думал, что его не воспринимают всерьез. Пушкин с высоты своих лет всерьез бы его воспринять не смог. Михаил Юрьевич это отлично понимал. Мало того что лед сковывал его уста, когда приходилось вести беседы с тем, кого он любит; он, возможно, боялся и другого: разочароваться в том, кто написал гениальные стихи, не увидеть в нем гения. А знакомиться с Пушкиным, чтобы к нему хотя бы прикоснуться, – это не для Лермонтова, это смешно и дико, он же не простонародный болван, отпихивающий соперников локтями, чтобы отодрать на память кусок обивки с царского места, как это в старину делали простолюдины во время коронаций, свадеб и прочих царских праздников. Вот и не познакомились, не посмотрели друг на друга, хотя жили в одном городе и вращались в одном обществе.

Единственное, что Михаил Юрьевич знал об Александре Сергеевиче, – что великосветское общество доводит того до бешенства, травит, как зайца, и все из-за красавицы-жены, которая то и дело ставит его в дурацкое положение. В последний год – это просто какой-то кошмар, а светские сплетники раздувают ревность, интригуют, смеются, наслаждаясь его негодованием, и за негодование же еще и осуждают. Поскольку Лермонтов в этом обществе становился понемногу привычным, как мебель, то слухами он не был обделен. И во всех бедах Пушкина винил его легкомысленную жену – кокетливую Наталью Николаевну. Лермонтов от нее шарахался как от прокаженной даже спустя четыре года после гибели Пушкина. И только перед последним отъездом на Кавказ побеседовал с ней спокойно, без недружелюбия. Из одного этого понятно, что думал он о ней в 36 году и как ненавидел ее в 37-м! Общество тогда уже открыто смеялось над Пушкиным и называло его рогоносцем. Даже бабушка Лермонтова высказывалась о Пушкине в том смысле, что он пошел вразнос, сел не в те сани и вот-вот налетит на сугроб, а потом – и в пропасть. Дело шло к дурной развязке, и все это видели.