Утверждение о реальности существования вечного Бога – первое, в чем люди демонстрируют эту веру или, точнее, надежду на обещание вечности. Но безусловно, никакая вечность не связана ни с одной из религиозных систем, созданных нами, людьми. Религии извещают нас о природе Бога, который, по нашему утверждению, является вечным. А если религиозная система смертна, как же может быть бессмертным божество, которому поклоняются в рамках этой системы? Даже из нашего недавнего экскурса в историю развития религии людей, каким бы кратким и схематичным он ни был, ясно, что каждая религия претерпевает взлет и упадок, рождается и умирает, – точно так же, как любое другое творение или институт человека. Музеи истории религии полны надгробиями богов, которым некогда усердно поклонялось немало людей. Но сейчас я не знаю ни единого человека, который продолжал бы поклоняться божествам нашего этнического прошлого или богам горы Олимп. Даже Митра, главный объект поклонения ранних мистических культов, упоминается сегодня лишь в связи с изучением расцвета христианства. Значит ли это, что подобные божества – не что иное, как плоды воображения тех, кто веровал в них? Несомненно, прийти к такому заключению очень просто. Но в те времена, когда люди обращались в молитвах к тому или иному из упомянутых богов, все они обещали вечность истинно верующим. А если эти боги не были вечными, значит, не были таковыми и обещания. Разве не логично?

Занятно рассматривать нормы, которые религиозные системы веками навязывали верующим как необходимые для соблюдения, чтобы достичь обещанной вечности. Идея приверженности вере как единственному способу открыть двери в вечную жизнь до сих пор бытует в религиозных кругах, хотя и не так явно, как всего столетие назад. В Евангелической церкви вечность приберегают для тех, кого «личные отношения связывают с Господом Иисусом как спасителем». Означает ли это исключение тех, кто никогда не слышал имени Иисуса? В Римско-Католической Церкви рай предназначен для тех, кто подчинен вере «единственной истинной Церкви» и воспитан в ней. Значит, в рай попадут только набожные католики? В более империалистические и мрачные дни истории католичества в качестве одного из доводов при обращении применялось утверждение, что рая не видать иудаистам, протестантам, унитарианцам, еретикам и приверженцам прочих религий. Они не прошли «испытание верой». Количество «спасенных» считалось ограниченным и конечным. Агрессивная и даже враждебная тактика обращения не только приветствовалась, но и считалась приемлемым проявлением любви. «Мы пользуемся ею, – говорили верующие, – потому что наша любовь к этим людям и их душам побуждает нас стремиться любыми средствами обратить их в единственную веру, гарантирующую им жизнь с Богом после смерти».

Один из моих преподавателей, Роберт О. Кевин[37], однажды заметил, что готов иметь дело и с друзьями, и даже с заклятыми врагами, но только не с теми, кто убежден, что говорит ему ужасные вещи и совершает по отношению к нему ужасные поступки «для его же блага». Рай как место награды за надлежащую веру и ад как место наказания за ненадлежащую или ложную веру – концепции, которые на рынке современных идей утратили почти всю убедительность. Однако они по-прежнему существуют в неуклонно сокращающихся гетто «истинно верующих». Вечная жизнь, если таковая существует, никак не может иметь к этому отношение.

Попробуйте на минутку представить себе божество, способное обречь на вечные муки тех, кто на Никейском Соборе в IV в. (325 г. н. э.) соглашался с доводами Ария, что Иисус подобен Богу (греч. homoiousian), и вместе с тем наградить Афанасия и его сторонников вечным блаженством, так как они утверждали, что Иисус единосущен Богу (греч. homoousian), то есть имеет тот же самый состав, как и Бог. По меткому замечанию одного острослова, разница между небесным блаженством и адским пламенем – «одна йота». Какой бы странной и неприятной ни были эта идея и выводы, когда-то они служили звонкой монетой религиозной сферы. По-видимому, они помогали людям справиться с чувством неуверенности, четко обозначая границы веры и создавая «гарантии блаженства» для тех, кому суждено очутиться «в вышних», о чем говорится в давнем евангелическом гимне. Но даже если мы сумеем убедить себя, что Бог способен на такие поступки, у кого возникнет желание провести всю вечность в подобной обстановке, среди теологически ограниченных умов, после притеснений тех, чье кредо «неизменно»?

После того как еще на заре христианства нормы надлежащей веры были установлены в качестве единственного средства достижения вечной жизни, та же самая религиозная община сосредоточилась на второстепенном моменте – на правильной жизни как еще одном условии, необходимом, чтобы попасть в райские кущи. Но едва акцент сместился с «правильной веры» на «правильную жизнь», стали возникать все более сложные вопросы. Религиозным людям, убедившим себя, что лишь они одни обладают знанием высшей истины о Боге, легко осуждать жизнь тех, кто не разделяет их признанных христианских убеждений, но даже «истинно верующим» трудно подвергнуть осуждению тех, чья жизнь по всем меркам благородна, созидательна и достойна подражания и тем не менее не входит в рамки «единственной душеспасительной религиозной традиции», – и из-за этой трудности начинает колебаться уверенность в праве исключать кого-либо из числа избранных.

В начале истории христианства в подобных спорах обычно фигурировали всем известные имена Платона, Сократа и Аристотеля. Все они явно не были христианами, поскольку жили задолго до времен Иисуса. Тем не менее было довольно трудно осудить их за неправильное поведение, поскольку отцы Церкви часто ссылались на этих философов как на свои авторитеты! В современном мире ту же мысль чаще всего иллюстрируют, приводя в пример Махатму Ганди. Порой можно услышать даже, что Ганди – представитель XX века, наиболее полно воплотивший в своей жизни идеи Христа, не будучи при этом христианином.

Следующей толикой реальности, вынудившей христиан смягчить свои суровые требования, стала проблема младенцев, умерших до того, как их успели окрестить. Церковь утверждала, что «первородный грех», в котором родились эти дети, не был смыт. Следовательно, на них все еще лежал «грех Адама», поэтому они не имели права попасть на небеса и быть пред лицом Бога. Чем больше верующие давали определений тому, кто заслуживает попадания в рай, тем менее правдоподобной становилась концепция в целом, и так продолжалось до тех пор, пока даже ревнители веры не перестали считать ее приемлемой. Ибо немыслимо было представить себе, чтобы Бог изливал свой гнев на многочисленные группы явно ни в чем не повинных людей. Когда «неугасимое пламя» стало метафорой этого гнева, в котором, по утверждению Церкви, предстояло гореть «грешникам», сам этот гнев стал вызывать нравственное отвращение. Поскольку подобные мысли противоречили здравому смыслу, не говоря уже о божественном правосудии, они вынудили Церковь, по сути дела, изменять свои представления о загробной жизни до тех пор, пока те не приобрели сходство с домом, построенным общими усилиями некой комиссии! Прежде всего лидеры Церкви создали различные промежуточные состояния – лимб и чистилище. Лимб предназначался для «достойных язычников» и некрещеных младенцев. Под ним подразумевалось безопасное место, где нет ни боли, ни вечных мук, ни райского блаженства. Его главная цель состояла в том, чтобы жуткая теология судного дня вызывала меньше угрызений совести у тех, кто ее насаждал. Однако имелась и вторичная цель – держать планку суда достаточно высоко и тем крепить авторитет религиозной системы. В нашей эпохе лимб сам оказался в темнице католической теологии, главным образом из-за статуса абортированного плода и щепетильности пастырей при обсуждении этого вопроса. По словам Ватикана, лимб теперь умрет своей смертью, пройдя за несколько столетий путь от пренебрежения до забвения. Точно таким же образом позволили умереть многим устаревшим католическим утверждениям.