Но двадцать-то лет – срок немалый… Грустно звучит, правда?..

А вот и не грустно вовсе!

Игнату через месяц уже шестнадцать. В честь прадеда назвали. Отец был доволен. Мать не дождалась. Не дождалась даже того, чтобы знать… Привет, мам! Теперь-то ты понимаешь, как тяжело что-то объяснять людям, пока они… В общем, я знаю, ты радуешься за нас. Не уверена, хотела ты этого или нет, но прах твой после кремации мы отвезли на Волгу и развеяли там, в окрестных полях под Каля́зином. Ты всегда с любовью вспоминала об этом месте. Надеюсь, я тебя не подвела…

Отец последние четыре года живёт с нами. Уговорили наконец. Иногда по вечерам они с Максом играют в шахматы. Но нет-нет да проскользнёт что-то во взгляде. Так, видимо, у него и не связались какие-то ниточки узелками. Я догадываюсь, конечно, какие. Но вида не подаю. Никто не знает про Малика. Но всегда есть люди – особенно близкие, – которые чувствуют что-то. Просто понять и объяснить даже себе не могут. Вот и случаются у них минуты сомнений. Сомнений, в которых они тоже сомневаются. Жалко… Жалко, что не со всеми случается Бог… Но нам хорошо всем вместе. Малик – он мудрый. И даже не открывая себя, может являть всякие маленькие приятные чудеса. Особенно для близких. Тех, чьи ритмы сердца постоянны здесь.

То ручку отцовскую любимую – мамин подарок – в густом малиннике разыщет – зачем уж тот её в лес таскает, неизвестно. То Игнату рифмы или образы какие к месту подбросит – тот пишет что-то в блокнот. Часто. Взахлёб. Пойди за мыслью-то угонись! Тут без помощи никак… Максу вот шнурки разок на берцах развязал. Аккурат метрах в десяти от оползня. И за полминуты от него же… Мне иногда цветы к утру на столик туалетный ставит. Да не розы, хоть у нас их и полно – целый розовый сад. А странные какие-то – с длинными нежными голубыми лепестками. На ирисы похожи, но только не ирисы. Где уж берёт – не знаю. Жаль только, не стоят совсем. Я глаза открою, аромат вдохну, как издалека. Из-за морей неведомых. Или даже из-за звёздных туманностей… А они уж и тают. Не вянут, нет. А тают. Прямо на глазах. До десяти досчитаешь – и ваза уже пустая стоит…

Из нас всех только Игнат любит поговорить на эти темы. Это его желание понять можно. Когда поговоришь – и записать проще – слова вроде сами подворачиваются. А там поди разбери – сами не сами… Понимаешь ты это или нет – не важно. Чудесами дышат. Зачем их понимать…

– Давай вон там!

– Почему там?

– Смотри, какой странный контур крон – похоже на нос корабля! И там тень – будет прохладнее…

– Закатный пух небес

Чуть замер просеки поверх,

Где раскустился молодой орех…

И лес,

Как нос галеры – величавый, –

Деля собою неба склон,

Высокий стих рождал качаньем

Своих теней…

И молча он

Напоминал о сказке тайной,

Сокрытой сонмищем ветвей

В пыльце времён…

Макс декламирует медленно и громко. Лику всегда поражала эта его способность к моментальной импровизации:

– Я говорила, что люблю тебя?

– Не помню.

– А я говорила тебе, что ты гений?

– Я – гений!

Что мне красота!

Дары волхвов и тени лет

И парусиновый небесный свод…

Всё – суета,

Сомнений нет!

– Ну хватит! – Лика смеётся и бежит через поле в сторону опушки.

– Стой, девчонка! Под ноги смотри – тут всё перепахано! – Макс бросается следом.

– Ну всё… – добежав до опушки, она останавливается и тяжело дышит. Лицо раскраснелось. Коротко подстриженная, с сияющими глазами, в лёгких льняных шароварах и рубахе, она похожа на мальчишку-сорванца. Что для забавы прячется и убегает от взрослых, но всё равно рад, когда его находят или ловят.

– Она сказала, чтобы я отошла на двадцать шагов…

– Подожди, подожди… Вот деловая! Дряхлому дедушке нужно перекурить, отдышаться, собраться с мыслями…

– Да-да-да! Собирайтесь, детки, в кучку – дядя Макс сейчас пошутит!

– Вот неуёмная!

– Так собрались уже – чего тянуть-то!

– Чего-чего… – Макс садится на траву и достаёт сигареты. – Собрались. Только вот куда?..

– Видимо, предполагается какая-то штука, как тогда с шаром.

– Да мало ли, что ТОГДА! Учитывая, тем более, что оно вовсе не тогда, а скорее там, или, я бы даже сказал: как… А мы здесь! Как провалимся куда-нибудь за кадр… А у нас собаки не кормлены, папа старенький на плечах, «сын двоечник, за кооперативную квартиру не уплачено»[19]…

– Папа старенький… Бе-бе-бе! Кто бы говорил! Ты что, боишься?

– Принцесса! Я тебя умоляю! Мне безумно интересно! Только я не понимаю – почему открыть «таблетку» должен я, а не ты?

– А мне кажется, я догадалась…

– Может, поделишься?

– Думаю, она… в смысле, та я, хочет посмотреть, какой ты… Ну, со мной здесь… Или что-то вроде того. Это женское.

– Да?

– Думаю, что так.

– Женское, говоришь… Она же ведь – это ты… только без меня… странно. Не знаю, как об этом думать. К такому трудно подготовиться… – Макс щелчком выбрасывает недокуренную сигарету. – Ну, если только посмотреть…

– Давай уже, хватит рассуждать. Я пошла.

Он хочет ещё что-то сказать, но машет рукой и садится на корточки. Лика, отойдя вдоль опушки на предписанное расстояние, останавливается, задирает вверх голову, раскидывает в стороны руки и смотрит в небо. Такое прозрачное-прозрачное, такое голубое-

По инструкции, данной в письме, следовало повернуть верхнюю часть диска относительно нижней против часовой стрелки на четверть оборота.

С двадцати шагов не видно, что делает Макс, но я сразу понимаю, что он открыл. Воздух вокруг него вдруг затрепетал и как бы заполнился лёгкой дымкой в радиусе приблизительно метров восьми-девяти, почти подбираясь к краю леса.

Вместо зелёного луга внутри образовавшегося тумана смутно проступает вид ровной каменной площадки – уступа большого утёса. На площадке две фигуры. Одна – огромная. Наверное, в три человеческих роста. Вторая – обычная. Силясь разглядеть, я непроизвольно подаюсь вперёд. Картина становится немного яснее. Уже можно понять, что большая фигура – это птица, сидящая на краю уступа. Похожая на орла, но совершенно невероятных размеров. Вторая фигура – человеческая. Женская. Она стоит спиной, чуть облокотившись на огромное крыло. Её длинные волосы развеваются, хотя на лугу в этот миг застыл недвижимый густой послеполуденный зной…