– М-м-м, ты пахнешь, как молодой персик, – сказал какой-то мужчина, подошедший меня понюхать, – ты гладкая и нежная, как свежий персик, только что вымытый. Молодой персик созреет, потеряет свой цвет, затем вкус, и, наконец, его кожица станет вялой и морщинистой. В самом конце он сгниет, и черви высосут из него всю мякоть.

Я выпучила глаза, лицо мое покраснело, я рывком обернулась к учителю и сказала:

– Пойдем отсюда, я не хочу.

Это случилось как раз в тот миг, когда мое тело начало полностью расслабляться…

Бедный Флавио, бедный спортивный парень, бедные все и бедная я.

Я поставила в тупик всех, и себя тоже; я со слезами на глазах побежала прочь по длинному коридору, открыла входную дверь и пошла к машине.

Стекла машины были полностью запотевшими от чрезмерной влажности, в которую были погружены и дом, и я.

По дороге домой не было произнесено ни слова. Перед самым подъездом я сказала:

– Ты все еще ничего не сказал о моем письме.

Долгие секунды молчания и затем лишь:

– Прощай, Лолита.

Я прикоснулась губами к телефонной трубке и услышала его голос, едва пробудившийся.

– Я хочу быть с тобой, – прошептала я тихо-тихо.

Сейчас мочь, дорогой дневник, и я на террасе своего дома.

Я любуюсь морем.

Оно такое спокойное, тихое, меленое; теплый воздух смягчает волны, и я слышу их отдаленный шум, мирный и деликатный… Луна немного спряталась и, кажется, наблюдает за мной взглядом сочувствующим и прощающим.

Я спрашиваю ее, что я должна делать. Она мне говорит, что трудно удалить коросты от ран из сердца.

Мое сердце… я не помнила, что оно всего лишь одно у меня. А может, я этого никогда не знала.

Какая-нибудь волнующая сцена в кино никогда по-настояшему меня не взволновала, какая-нибудь хорошая песня никогда меня не растрогала, а в любовь я всегда верила наполовину, полагая, что, скорее всего, невозможно узнать ее по-настоящему. Я никогда не была циничной, нет. Просто никто меня не научил, как помочь выйти наружу моей любви, которую я держала внутри себя упрятанной, скрытой от других. Но она была где-то, нужно было ее разрыть… И я искала, устремившись в тот мир, откуда любовь была выслана напрочь; и никто, повторяю, никто меня не остановил на этом пути и не сказал:

– Нет, малышка, здесь нельзя пройти.

Мое сердце было закрыто в ледяной келье, было опасным делом разрушить ее одним ударом: сердце могло бы остаться навеки со следами от ран.

Но приходит солнце, не это сицилийское – оно обжигает, пышет огнем, порождает пожары, а иное – мягкое, хорошее, доброе, которое полегоньку растапливает лед и не создает опасности залить внезапно обильным потоком мою иссушенную душу.

Поначалу мне казалось уместным спросить, когда мы займемся любовью. Но в момент, когда я собиралась это спросить, я вдруг стала кусать губы. Он сразу понял, что у меня что-то не так:

– Что случилось, Мелисса?

Он меня зовет по имени, для него я Мелисса, для него я – человек, сущность, а не предмет и не тело.

Я покачала головой:

– Ничего, Клаудио, правда, ничего.

Тогда он взял мою руку и положил себе на грудь.

Я перевела дух и пролепетала:

– Я спрашивала себя, когда бы тебе захотелось заняться любовью…

Он помолчал, а я умирала от стыда и чувствовала, как мои щеки пылают.

– Нет, Мелисса, нет, дорогая… Это не я должен решать, когда мы будем этим заниматься, мы это решим вместе, когда и где. Но это мы вдвоем решим, ты и я. – И он улыбнулся.

Я смотрела на него пораженная, и он понял, что мой растерянный взгляд просил его продолжать.

– Потому что, видишь ли… Когда двое соединяются, то это – вершина духовности, и этого можно достигнуть только тогда, когда между ними есть любовь. Это как будто воронка, которая втягивает в себя тела, и тогда никто не принадлежит сам себе, но каждый находится внутри другого самым интимным образом, самым внутренним, самым прекрасным образом.

Тогда я, еще более удивленная, спросила его, что это значит.

– Я тебя люблю, Мелисса, – ответил он.

Почему этот человек так хорошо знает то, что мне до недавнего времени казалось невозможным найти? Почему жизнь до сего часа предложила мне только злобность, грязь, жестокость? Это необыкновенное существо может протянуть мне руку и вытащить меня из узкой и вонючей ямы, в которую я забилась в страхе… Луна, как, по-твоему, он это сможет сделать?

Коросты на сердце трудно удалить. Но не исключено, что сердце может пульсировать так сильно, что разобьет на тысячи кусочков тот панцирь, в котором оно заключено.

Я чувствую, что мои лодыжки и запястья привязаны к невидимой веревке.

Я подвешена в воздухе, и кто-то снизу тянет веревку и орет благим матом, а кто-то другой ее тянет сверху. Я вздрагиваю и плачу, иногда я дотрагиваюсь до облаков, а иногда до червей.

Я сама себе повторяю имя: Мелисса, Мелисса, Мелисса… как какое-нибудь заклинание, которое может меня спасти. Я цепляюсь сама за себя, я прижимаюсь сама к себе.

Я перекрасила стены своей комнаты.

Сейчас она голубая.

Над письменным столом больше нет томного взгляда Марлен Дитрих, там висит моя фотография: у меня развеваются волосы на ветру, я спокойно смотрю на белые лодки в порту; позади меня стоит Клаудио, он меня обнимает за талию и нежно держит руки на моей блузке, склонив лицо к моему плечу и целуя его. Кажется, что он не замечает лодок, кажется, что он полностью погружен в созерцание нас самих.

Как только мы сфотографировались, он мне шепнул на ухо:

– Мелисса, я тебя люблю.

Тогда я прислонилась щекой к его щеке и глубоко вздохнула, чтобы насладиться моментом. Я взяла обеими руками его лицо, я его поцеловала с нежностью до того мне незнакомой и прошептала:

– Я тебя тоже люблю, Клаудио…

Какая-то дрожь и жаркая волна прокатились по моему телу, я отдалась во власть его рук, он меня прижал к себе крепко и поцеловал со страстью, которая была не желанием секса, но иного – любви.

Я так плакала, как никогда прежде не плакала ни перед кем.

– Помоги мне, моя любовь, я прошу тебя… – умоляла я его.

– Я здесь для тебя, я здесь для тебя… – говорил он и сжимал меня в объятиях, так не обнимал меня ни один мужчина в моей жизни.

Мы спали на пляже, обнявшись.