Ее умозаключения слушать было очень интересно. Емельянов ни секунды не сомневался в том, что они верны. Теперь у него были очень интересные факты по поводу общения скрипача с замужней брюнеткой. Чем это не повод для убийства?

— Ну с этим понятно. А мужчины к нему приходили? Друзья там, коллеги? — спросил он.

— Очень редко, — снова охотно отозвалась доморощенная шпионка. — Этот… скрипач был необщительным человеком. Да и друзей у него почти не было. В общем, ни родственников, ни друзей. — Тут она искренне вздохнула. — Одиноким он был очень, несмотря на этих девиц… Одиноким, и, знаете, он устал от этого…

Емельянов вспомнил, что почти то же самое сказал ему слепой сосед. Поблагодарив соседку за такую нужную информацию, Емельянов снова вернулся в комнаты скрипача. Пора было уходить отсюда, но он все не мог уйти. Ему не давала покоя одна мысль. Что мог искать снова здесь майор кагэбэшник?

Когда Печерский во второй раз вышел из комнат скрипача, руки его были пусты. Однако… он был в пальто. И если что-то мог оттуда вынести, то вполне мог спрятать это в карманах…

В общем, это было вероятно. Но зачем же он вернулся? Что искал? Емельянов снова почувствовал, как поднимает голову его интуиция. Это невероятно важно! В гостиной он снова бросился осматривать шкафы, заглянул в книжный шкаф… Но вовремя остановился. Все не так. Все не так, как он думает…

Печерский забрал не одежду и не книги. Ведь эти предметы были объемными и не поместились бы в карманах пальто. А в руках — Емельянов снова и снова возвращался к этому — ничего не было…

Он пошел в спальню. Драгоценности — цепочка и перстень — так и остались на месте. Емельянов снова вспомнил слова соседа. Интуитивно открыл ящик тумбочки… И тут — присвистнул!

Из ящика исчезли армейские часы. Вот, значит, что унес Печерский, вот зачем снова вернулся в эту квартиру! Что ж такого было в этих часах? Стоили они недорого. Ремешок потертый, на стекле — царапины. Никакой именной гравировки. Кому могла понадобиться эта вещь? С каждым часом загадок становилось все больше и больше!

Емельянов все еще пребывал в своих размышлениях, как вдруг услышал звук, который нельзя было спутать ни с чем — кто-то открывал дверь.

Он не торопясь достал пистолет, мгновенно, за секунду спрятался в платяном шкафу в спальне. Войти в комнаты скрипача мог кто угодно, в том числе и предполагаемый убийца — Емельянов из практики знал, что такие случаи происходили гораздо чаще, чем можно было подумать: убийца, например, мог обронить что-то на месте преступления или понять, что оставил следы и вернуться…

К счастью, пистолет его был заряжен. Емельянов сжал оружие в руке и немного расширил щель в шкафу, откуда можно было наблюдать. В комнате появился слепой сосед. Он двигался на ощупь. Приблизился к тумбочке возле кровати, открыл ее. И положил в ящик… армейские часы.

Метров через десять дорога пошла под уклон. Для приморского побережья это было характерно. Склоны, холмы, камни, резкие крутые спуски, нарезанные на острые ломти скалы, торчащие из песка, — всего этого он насмотрелся достаточно, уже в первый год своего пребывания в Одессе, когда вместе с Пауком прятал контрабанду в прибрежных скалах.

На Фонтане было много таких лазеек, под холмами, в камнях — входы в катакомбы, в которых можно было запутаться, как в самом настоящем лабиринте, и никогда уже не выйти наружу. Катакомбы внушали ему мистический ужас, и он искренне недоумевал, как разбирается в них Паук.

— Неужели ты никогда не ошибался во всех этих ходах, брат? — однажды спросил он Паука, когда, после совместных обильных возлияний тот находился в отличном расположении духа.

— Конечно ошибался, и не раз, — последовал холодный ответ. — Но я ходил здесь с самого детства. Как и все нормальные одесские пацаны, свое детство я провел в катакомбах. Вечно там пропадал.

— Отец, наверное, за такое не раз надирал тебе задницу, — хохотнул он, даже не представляя себе картинку, когда кто-то может поднять руку на Паука.

— Мой отец умер до моего рождения, — в тоне Паука прозвучал настоящий лед. — Я никогда не видел своего отца. Мать одна крутилась как могла.

— Брат, прости, — он готов был провалиться сквозь землю.

— Знаешь, однажды мне было 12 лет… — Паук неожиданно заговорил откровенно, — я впервые в своей жизни переступил порог самого настоящего притона на Молдаванке. Я ведь и до того момента воровал, был знаком с серьезными людьми. Но в такое место попал впервые. И мне все думалось: если бы был жив мой отец, он надрал бы мне задницу за то, что в такие годы я хожу по таким местам… И мне так хотелось, чтобы он был! Но его не было… А всем остальным было плевать, хожу я по таким местам, или нет… Так я стал взрослым.

— Понимаю, брат, — вздохнул он.

— Поэтому про катакомбы я знаю все. Со мной не заблудишься.

И он действительно ходил по всем этим катакомбам с Пауком, раня ноги об острые обломки камней и песок. И постепенно привык к тому, что дорога к морю здесь никогда не была гладкой и ровной. Наверное, в этом был определенный философский смысл. Дорога к чему-то стоящему и важному никогда не может быть ровной.

И он должен был бы понять, что после ровной, гладкой щебенки вдруг поползет вниз косогор. Почему же споткнулся сейчас? И почему этот резкий спуск стал для него такой неожиданностью?

Ноги разъехались в разбавленном камнями песке. Он едва не упал. В лицо пахнул солоновато-сладкий, приторный запах водорослей. Море было совсем рядом. Ему так хотелось просто погулять по берегу, наслаждаясь исчезающим на глазах закатом. Но это было не только опасно — просто невозможно. Совсем. И от этого тревожное, острое предчувствие сжало его душу. Но выбора не было. Карты розданы, все игроки за столом, и надо было включаться в игру, даже если платой за это будет сама жизнь.

Он спустился вниз достаточно быстро, даже после того, как стало темнеть уже на глазах. И сверху, с холма, разглядел темнеющую глыбу — спокойную поверхность моря, от крепкого запаха которого у него, как всегда, перехватило дух. Он так и застыл бы, любуясь морем, на вершине холма. Но внизу у пыльной, словно рваной дороги, виднелись рыбацкие лачуги.

Он быстро стал приближаться к самой крайней из них, стоящей на отшибе и одной стеной, выходящей прямо на песок. И почти сразу разглядел у калитки знакомую темную фигуру.

Лицо старухи было опухшим, все в желтоватых пятнах. Он подумал, что она, видимо, пила сутки напролет, оттуда и эта одутловатость и желтизна, которую можно было разглядеть даже в сумерках. Однако все больше приглядываясь к ней, он понял, что она вовсе не старуха, наверняка ей еще нет и пятидесяти. Просто алкоголь и разгульный образ жизни состарили эту женщину раньше времени.

Как всегда, она почти по подбородок куталась в плотную шаль из тяжелого шелка, обтрепанную по краям и давно потерявшую свой вид. В ушах ее, сморщенных и плотно прижатых к черепу, качались тяжелые золотые серьги.