Возможно, из сказанного уже ясно, что отделяло моего отца от адских машин и несколько педантичной утонченности улицы Варенн. От них он был еще дальше, чем от устаревших традиций, царивших в Плесси-ле-Водрёе. Он относился с юмором и к нашим обрядам, и к величественным общественным институтам, высмеянным Паскалем еще в ту пору, когда они сияли ярче, чем в какое-либо иное время. Но отец уважал их. И наоборот, он решительно отвергал всякое святотатство и иконоборчество, против которых восставали и его характер, его убеждения, его чувство юмора, элегантность его ума, равно как и его этическое чувство, глубокое, но совсем не тяжеловесное. Дело в том, что он был одновременно и моралистом, и ироничным человеком, и даже по-своему смелым вольнодумцем, почти скептиком, никогда, впрочем, не опускавшимся до цинизма, был человеком веры, как и его предки, которых он никогда не забывал и не предавал даже в новые времена, встреченные им с открытым сердцем.

Достаточно ли ясно я осветил свое положение в составе семьи к моменту появления г-на Жан-Кристофа Конта в Плесси-ле Водрёе? Отец мой погиб достаточно бедным, почти не оставив состояния, так как много тратил, мать вела уединенный образ жизни, совершая длительные визиты во все приюты и тюрьмы, которые она только могла обнаружить в относительной близости от замка, дедушка по-прежнему царил, но управляла всем тетя Габриэль, тогда как уйма двоюродных дедушек и бабушек, дядюшек и тетушек, кузенов и кузин плели вокруг окаменевшего древнего сооружения ткань, защищавшую его от внешних влияний. Дети дяди Поля и тети Габриэль пользовались всеми преимуществами: со стороны Реми-Мишо — богатством, а с нашей стороны — званием детей старшего брата, будущего главы семьи. Я же находился как бы на обочине. Г-н Жан-Кристофер Конт в конце каждого месяца получал конверт с жалованьем из рук дяди Поля или тети Габриэль. Что до меня, то меня приглашали в огромный учебный зал на последнем этаже замка подобно тому, как других небогатых кузенов приглашали на псовую охоту в лесу или на воскресный ужин в столовую под огромные картины Риго. Мы встречали г-на Жан-Кристофа Конта вчетвером: мои двоюродные братья Жак и Клод, я и сын г-на Дебуа, управляющего замком. Всем нам было лет по пятнадцать — семнадцать, и мы готовились, защищенные древними стенами Плесси-ле-Водрёя, встретить в свою очередь все опасности этого мира: женщин, учрежденные республиканской администрацией экзамены, социалистов, приключения, — все, что в романах называлось судьбой и выглядело как история, творимая у нас на глазах, но далеко от нас, по ту сторону парка, за кладбищем в Русете, за фермами и за лесом.

Жан-Кристоф удивил нас в первый же день. Все, что нам рассказывали учителя-иезуиты и настоятель Мушу, нам уже страшно надоело. Жан-Кристоф сразу распахнул перед нашими веками закрытые окна, открыв нашим взорам неведомые пейзажи. В понедельник утром, войдя в учебный класс, где мы вчетвером со смутным волнением ждали его, он сразу же заявил, что понимает обучение как своего рода дружбу и что мы можем обращаться к нему на «ты». В Плесси-ле-Водрёе редко обращались друг к другу на «ты». Мы говорили «вы» и родителям, и, естественно, дедушке, настоятелю Мушу и всем учителям. Жан-Кристоф, улыбаясь, сказал, что видит свою задачу не в принуждении, а в помощи и что надеется, что мы станем друзьями. И пока мы, опешив, приходили в себя после такого неожиданного заявления, он прочел нам стихотворение Верлена, начинающееся словами: «Что хочешь ты, воспоминанье? Уж осень…» Это стихотворение, с его особой мелодией и туманным силуэтом молодой женщины, навсегда осталось у меня связанным с учебным летним залом на последнем этаже замка Плесси-ле-Водрёй и с обаятельным образом нашего преподавателя, невысокого, слегка сумрачного и, тем не менее, такого живого брюнета.

Несмотря на его безвкусные галстуки, Жан-Кристоф Конт очень скоро стал для нас чем-то вроде полубога, необходимого и благосклонного. У нас было мало друзей. Мы почти ни с кем не встречались, кроме провинциальных кузенов, гостивших в замке, да соседей, приглашаемых строго по списку на полдники, да охотников на конях, в красных куртках с синей отделкой, с рогом, висящим на шее. Я был очень близок с отцом, но мне и в голову не пришла бы мысль считать его своим другом. Я любил его и уважал. Быть может, от того, что он погиб, когда я был еще мальчишкой, я не считал себя ровней ему. Я находился у него в подчинении. Он знал людей и смысл всего, а я их не знал. И он, как отец, должен был передать сыну эти знания. А Жан-Кристоф, наоборот, по примеру Сократа, заявлял, что ничему нас не учит. Он открывал нам лишь то, что уже было в нас. Мы несли в себе свой мир, но не подозревали об этом.

Инструментом для этого открытия, которое, можно сказать, перевернуло нашу жизнь, были книги. Г-н Конт сделал, может быть, только одну, но исключительно важную вещь: он приучил нас к чтению. В Плесси-ле-Водрёе были не только гостиные и спальни, не только столовые и часовня, но, разумеется, и огромная библиотека, куда порой приходили работать бородатые ученые с лорнетами и девушки, близорукие раньше времени. Библиотеку Плесси-ле-Водрёя, ее книжные шкафы светлого дерева, дубовые лесенки и кожаные кресла знали все. Она насчитывала тридцать или тридцать пять тысяч томов, в том числе много инкунабул, редких и уникальных изданий, произведений, вышедших из обращения, а порой и никому не известных, а также много гравюр и эстампов исключительной красоты, юридических и финансовых документов, которые никто из нас не видел, а также включала одну из самых крупных во Франции, а может, и в мире частных коллекций автографов, так как архивисты, преисполненные радости и зависти, обнаружили там письма Энеа Сильвио Пикколомини, известного под именем папы Пия II, Игнатия Лойолы, Хуана де ла Крус, Дюгесклена и Жанны д’Арк, Леонардо да Винчи, Людовика Святого, Франциска I и Карла V. А также уникальную драгоценность — буллу, в которой Александр VI Борджа канонизировал императора Алексея. Мы прочли очень мало книг из этой библиотеки. В углу одной из пяти огромных залов, занятых под библиотеку, стоял деревянный сундук с довольно посредственными романами, а над ним располагались полки, на которых стояли «Мемуары» Сен-Симона и г-жи де Буань, исторические труды о Марии Антуанетте и о маршале Ришельё, «Сирано де Бержерак» Эдмона Ростана, религиозные книги, а также переплетенные в красную шагреневую обложку подшивки журнала «Иллюстрасьон», очень неудобные из-за своего огромного размера и из-за приложения к нему с пьесами, называвшегося, если не ошибаюсь, «Петит Иллюстрасьон». Мы редко заходили за пределы этих привычных полок, а вся остальная огромная библиотека была неким подобием дремотного поля под парами. Г-н Конт стал водить нас на экскурсию по этим залам, где мы делали открытия, запомнившиеся нам на всю жизнь. Мы открыли для себя Корнеля и Расина в роскошных переплетах, Лафонтена в дореволюционном издании, дошли до редких в доме романтиков с иллюстрациями Гюстава Доре, не знаю, по чьей оплошности — или коварному умыслу — проникших в Плесси-ле-Водрёй. Там, к нашему удивлению, мы обнаружили «Рассказы вальдшнепа» Мопассана, которые мой прадед или кто-нибудь из его братьев, возможно, принял за пособие по охоте на птиц.

Возможно, дед мой и его окружение были не так уж и не правы, опасаясь чтения книг. Как только мы ступили в это заколдованное царство, окружавший нас мир сразу провалился в небытие. В более глубоком исследовании вы бы узнали, наверное, о разных судьбах четырех учеников г-на Конта, о тех, кто любил книги, и о тех, кто их не любил. Надо сказать, что все мы с одинаковым рвением бросились постигать законы и закономерности веры, ревности, честолюбия, любви к природе, военных приключений, изучать особенности провинциальной жизни при Реставрации, жизни в Версале при Людовике XIV и в Париже времен Вольтера. Конечно, было бы преувеличением сказать, что раньше мы никогда ничего не слышали о Вийоне, Дидро, Бальзаке, Жане Жаке Руссо. И мы лучше многих знали, как пахнет лес после дождя, как выглядят озера лунной ночью, когда олени приходят на водопой, как жили предки до изобретения машин и до появления массовой культуры, знали все, о чем история и природа рассказывают долгими летними вечерами, или осенью, или, еще лучше, зимой, перед камином, где горят огромные поленья, — одним словом, все то, что мы находили то в одной книжке, то в другой, читая по ночам, когда не спалось, или в дождливый день. Чтение было развлечением, поводом сладко помечтать, повспоминать, то беря книгу в руки, то откладывая ее. Но раньше таинственный мир книг оставался для нас закрытым. Сцены из «Полиевкта» Корнеля и «Афалии» Расина, стихи Ламартина, картины из произведений Фенелона, письма Вольтера, пасторали Жорж Санд мало что нам говорили. Ничто в них не являлось частью нашей жизни, ничто не говорило о нас самих. Мы учили наизусть то, что требовалось знать наизусть, но очень редко эти тягостные упражнения прерывались словом, чувством, рассуждением или описанием, способными хоть на минуту заставить нас закрыть глаза и пережить, наконец, такое озарение, когда боль и радость сливаются воедино.