– Смуты боюсь, – признался Дир ближнику. – Нет у меня теперь наследника, а это повод для возмущения нетрезвых умов.

– Что да, то да, – согласился Казимир. – Княжича Герлава жаль до слез. Да будет прямой его дорога в страну света. А живым надо думать о живых. Я это к тому, что и ты, князь Дир, еще не стар, и князь Аскольд в силе.

– Это ты к чему клонишь?

– К тому, что у дочери княжича Герлава, которой сейчас два годика, будет время доспеть до свадьбы.

– Какой еще свадьбы? – криво усмехнулся Дир. – С кем?

– А это уже твой выбор, великий князь, – отозвался Казимир. – Женихов сколько хочешь. Взять хотя бы малолетнего радимицкого князя Богдана, сына Милицы. Его бабка – дочь великого князя Яромира.

– Так ведь она же внебрачная дочь, – нахмурился Дир.

– Никто о том думать не будет, – возразил Казимир. – А радимичам лестно. Ведь под дланью сына Милицы могут оказаться и Полянские, и радимицкие земли. Есть еще внуки князя Искара Урса. В них кровь не только Яромира, но и Гостомысла.

– Русаланам только палец в рот положи, так они руку по локоть отхватят.

– Что верно, то верно, – не стал спорить с князем Казимир. – Но ведь не обязательно сразу девку отдавать. Года-то ее малые, для начала надо обнадежить.

– Хитер ты, боярин, – скорее одобрил, чем осудил Дир.

– У князя Градимира Кривицкого жена непраздна, – продолжал соблазнять Казимир. – Коли родит мальчика, то чем он не жених. Опять же кровь Гостомысла.

– Ты что же, решил на одного червя всех окуней в округе переловить? – засмеялся Дир.

– Поймаем мы только одного, но почему бы всем остальным вокруг киевского стола не поплавать, глядишь, и отпадет у них охота вступать в союз с князем Рериком.

Весть о крещении киевского князя Аскольда, его ближников и дружинников пролилась бальзамом на растревоженную душу патриарха Фотия. Его политика в отношении славян начала приносить свои плоды. Увы, император Михаил не оценил старания патриарха, что, впрочем, Фотия нисколько не удивило. Император вел разгульный образ жизни, разоряя византийскую казну щедрыми подарками своим многочисленным дружкам и подружкам.

Траты Михаила были настолько чудовищными, что не выдержал даже патрикий Варда, тоже не отличавшийся ангельским нравом. Ссора между дядей-магистром и племянником-императором вышла бурной, и Фотию пришлось затратить немало усилий, чтобы их примирить. К сожалению, усилия патриарха оказались потраченными впустую. Через месяц после ссоры любимчик императора Василий Македонянин задушил магистра Варду по приказу его порфирородного племянника.

Возвышение Македонянина было столь стремительным, что уже через месяц этот безродный чужак стал магистром, а еще через полгода – кесарем и соправителем императора Михаила. Фотий попытался вразумить молодого императора, но тот остался глух к его словам, зато патриарх нажил в лице кесаря Василия очень могущественного и злобного врага.

– Кто такой Аскольд? – спросил Михаил, который, несмотря на поздний час, был сегодня абсолютно трезв.

– Это тот самый рус, который едва не взял твою столицу, августейший, – холодно отозвался Фотий.

– И которому вы с Вардой выплатили три миллиона денариев, на долгие годы опустошив казну Византии.

Фотий промолчал. Спорить с императором было бесполезно, Михаил не обращал внимания на доводы собеседников и слушал только себя. В этом он был похож на своего отца Феофила, но, увы, он не унаследовал у почившего императора куда более ценных для правителя качеств, главным из которых было умение разбираться в людях. Мало Константинополю одного выскочки, так теперь у Михаила появился новый любимчик, некий Василикин, личность еще более темная, чем Василий Македонян, начавший свой путь к вершинам власти в конюшне патрикия Феоктиста. А этот самодовольный юнец, стоящий у кресла императора, наверняка вышел из какого-нибудь городского притона.

– Я разочаровался в людях, Фотий, – горестно вздохнул Михаил. – Я разочаровался в тебе, я разочаровался в Евдокии, я разочаровался в своем сыне Василии.

Речь Михаил вел все о том же Македонянине, которого он действительно усыновил на потеху всему Константинополю и женил на своей давней любовнице Евдокии Ингерне. Фотий смотрел на императора с брезгливой жалостью. Этот человек не был глупцом от природы, но власть развратила его до такой степени, что любой свой каприз он ставил выше государственной необходимости.

– Я хочу сделать своим соправителем патрикия Василикина, он единственный, кому я верю как самому себе.

– Первый раз слышу о таком патрикии, – насмешливо отозвался Фотий, кося глазом на юнца, накрашенного и напомаженного словно публичная девка.

– Да вот же он стоит! – удивился непониманию патриарха Михаил. – Сегодня он всего лишь патрикии, а завтра я сделаю его кесарем.

– А как же Василий Македонянин? – нахмурился патриарх.

– Разве я не сказал тебе, Фотий, что разочаровался в нем?

Патриарх оглянулся на двери. В отличие от легкомысленного Михаила он понимал, как нелегко отобрать власть у человека, который вот уже более года являлся формально вторым, а по сути первым человеком в Византийской империи. У кесаря Василия было немало сторонников среди константинопольской знати, и привлекал он их именно своей безродностью. Патрикиям всегда почему-то кажется, что простолюдин, поднявшийся с их помощью к вершинам власти, навсегда сохранит чувство благодарности к своим покровителям и станет послушным орудием в их руках. Глупцы! Если чувство благодарности неизвестно патрикиям, так почему же оно должно быть свойственно простолюдину?

– Все уже готово, Фотий. Я сказал тебе об этом только потому, что ты не любишь кесаря Василия и не будешь огорчен его смертью.

– Когда это случится? – хриплым голосом спросил патриарх.

– Это случится скоро, это случится сегодня, это случится сейчас. Иначе я бы не посмел тебя потревожить, Фотий.

Патриарх побледнел от гнева. Гнусный мальчишка! Ему мало убить своего недавнего любимчика, он хочет замарать его кровью не только императорский трон, но и церковь. Если бы речь шла о другом человеке, то патриарх, безусловно, возвысил бы свой голос в его защиту, что делал уже не раз, рискуя потерять расположение императора, но речь шла о Македонянине, язве, разъедающей и тело империи, и саму христианскую веру.

– Я христианин, Фотий, – насмешливо проговорил император. – Было бы бессовестным требовать от тебя благословения на убийство, а потому я рассчитываю всего лишь на отпущение грехов, как моих, так и моего приемного сына Василикина.

– Нельзя отпустить грех, который еще не совершен, – холодно отозвался патриарх. – Но император вправе карать своих подданных за преступления, совершенные ими.

– Спасибо, Фотий, ты успокоил мою совесть, – усмехнулся Михаил и решительно поднялся с кресла: – У тебя все готово, Василикин?