– Со мной эти игры не проходят, миссис Брукштайн. Мне нужны номера счетов.

Грейс уже хотела объясниться, но вдруг подумала: «Какой смысл? Он не станет слушать, этот безумец. Если кто-то и нуждается в лечении, так это он».

– Хотите заполучить еще больше? – Гэвина буквально трясло от ярости. – Так вот, вы ничего не получите. Ясно? Ничего!

Грейс поискала глазами сестру, но той не было в палате.

«Мы одни с этим психом».

– Никакой апелляции. Никакой амнистии. Либо лечебница, либо вы умрете в этой тюрьме. Умрете! Немедленно назовите номера счетов.

– Я уже говорила. Я ничего не знаю.

Измученная Грейс упала на подушки. Сознание медленно уплывало. Сон окутывал ее.

Гэвин увидел, как ее глаза коротко блеснули, прежде чем закрыться.

«Какая тонкая шея! Такая хрупкая! Как ивовая веточка! Я мог бы протянуть руки и сломать ее. Так просто. Сжать лживое горло и раздавить спрятавшегося там дьявола».

В палате не было других пациентов. Сестра вышла. Он и Грейс остались наедине.

«Никто не узнает. Я могу сделать это за одно мгновение. Уничтожить порок. Очистить преступницу от греха». Уильямс словно в трансе вытянул руку, сжимая и разжимая длинные костлявые пальцы. Воображая, как горло Грейси сминается под его пальцами. И почувствовал, как растет возбуждение.

– Я знаю, о чем вы думаете.

Голос сестры заставил его подскочить на стуле.

– Ваши пальцы. Я знаю, о чем вы думаете.

Гэвин молчал.

– Вы – заядлый курильщик, верно? Со мной было то же самое, когда я бросила. Никогда не перестаешь думать об этом, верно? Ни на минуту.

До Гэвина не сразу дошел смысл ее слов.

«Она считает, что я держу воображаемую сигарету!»

Словно он, Гэвин Уильямс, так слаб, чтобы поддаться низменному пристрастию!

– Вы совершенно правы – никогда, – с улыбкой ответил он.

– Поверьте, я так вас понимаю! – чирикала сестра. – Все равно как не можешь почесать там, где чешется. Если вам невмоготу, можете выйти во двор.

Уильямс осторожно вытащил из пальцев Грейс листок с логотипом швейцарского банка.

– Спасибо. Я потерплю.

Но он солгал. Терпеть не было сил. Мало того, он был в отчаянии.

Через две недели Грейс возвратили в ту же камеру. Макинтош намеревался перевести ее на менее строгий режим, в крыло С и ту первую камеру, где сидели латиноамериканки, но Грейс так разволновалась, что психиатр порекомендовал не перечить заключенной. Начальник тюрьмы озадаченно нахмурился:

– Кора Баддс напала на нее. Она одна из самых буйных заключенных! С какой стати Грейс понадобилось вернуться туда же?

Психиатр пожал плечами:

– Знакомое окружение?

Джеймс Макинтош в который раз убедился, что женская логика ему недоступна.

Остальные заключенные рассудили проще:

– Неудивительно, что Кора и Карен так возбудились! Слышали? Грейс возвращается! Похоже, леди, устричный бар вновь открывается!

На самом деле Кора встретила Грейс на удивление равнодушно. Потому что в Грейс кое-что изменилось. Исчезли страх и настороженность. Их место заняли спокойствие и уверенность в себе.

– Значит, выкарабкалась?

– Выкарабкалась, – коротко отозвалась Грейс.

Карен была радушнее. Порывисто обняла сокамерницу, прижала к себе:

– Почему ты не поговорила со мной, если уж все было так плохо? Рассказала бы. Я бы сумела помочь.

Карен не знала, что влекло ее к Грейс Брукштайн. Возможно, некое внутреннее упрямство. Грейс была козлом отпущения, парией, изгоем, ненавидимой равно как тюремщиками, так и заключенными. Карен бесил стадный инстинкт. Кроме того, она по себе знала, что это такое – быть отверженной, преданной друзьями и родными.

Пристрелив любовника сестры, громилу и насильника, терроризировавшего Лайзу шесть мучительных лет, Карен ожидала, что та ее поддержит. Но вместо этого все набросились на нее, как стая гиен. Лайза разыгрывала скорбящую вдову.

«У нас были проблемы, но я любила Билли, – твердила она. И даже свидетельствовала против Карен на суде. Утверждала, что сестра – особа буйная, несдержанная, объявившая вендетту мужчинам. Намекнула, что Карен действовала не из сестринского сострадания, а из-за того, что Билли ее отверг. – Карен всегда хотела Билла. Я это видела. Но Билли она не интересовала».

Прокурор изменил статью с неумышленного убийства на убийство при отягчающих обстоятельствах.

Карен не пожелала больше видеть родных.

Но ее привязанность к Грейс Брукштайн имела более глубокие корни, чем общее несчастье.

Лайза была права в одном: Карен не слишком жаловала мужчин. Коротышки с мерзкими мордами хорьков, вроде Билли, никогда ее не привлекали. А вот невинные хрупкие блондинки, как Грейс Брукштайн, с широко поставленными глазами, тонкими гибкими руками, стройными ножками гимнастки, нежной кожей и россыпью золотистых веснушек на переносице – совсем другое дело!

Карен Уиллис была далека от стереотипных тюремных активных лесбиянок как небо от земли. От шуточек типа «устричного бара» ее тошнило. Она не собиралась ни к чему принуждать Грейс. Очевидно, Грейс не имела подобных пристрастий и погружена в свою скорбь.

К сожалению, это не меняло того факта, что Карен Уиллис влюбилась в Грейс. Услышав, что сокамерница попыталась покончить с собой, Карен едва не потеряла рассудок. Когда ей сказали, что Грейс выживет, разразилась слезами облегчения.

Грейс тоже обняла подругу.

– Ты ничем не смогла бы помочь, Карен. Тогда – нет. Но возможно, сейчас сумеешь.

– Как? Только скажи, Грейс. Я все для тебя сделаю.

– Я знаю, кто подставил меня и мужа. Не знаю только, каким образом он это сделал. Мне нужны улики. Доказательства. И я понятия не имею, откуда начать.

Лицо Карен озарилось улыбкой.

Что, если она действительно сумеет помочь Грейс?

– У меня идея.

Дэйви Баккола взглянул на часы и потопал ногами, стараясь согреться.

«Должно быть, я спятил, если ищу ветра в поле в таком Богом забытом месте. Не нужно было слушать Карен!»

Дэйви был высоким, смуглым, и если его нельзя было назвать красивым, то, несомненно, выглядел он лучше, чем большинство людей его профессии. Оливковая кожа с легкими следами юношеских угрей, умные зеленовато-карие глаза и мужественные черты лица, на котором доминировал орлиный нос, придававший мачо хищный вид. Женщины липли к нему, как мухи на мед. Вернее, липли, пока он не приводил их домой в убогую квартирку в Такахо, которую все еще делил с матерью, или заезжал за ними в двенадцатилетней «хонде-аккорд», той самой машине, которую водил еще в школе.