– “И_м_п_е_р_и_и”, то есть какого-то учреждения вроде К_а_з_е_н_н_о_г_о Д_о_м_а: колоннады или – ну, там, карниза, подпертого теменем, очень крепким; становится ясным: профессор —

– приходит с карниза» (361).

Поскольку Атлант, как известно, возглавлял титанов в войне против Зевса и после поражения был поставлен поддерживать небесный свод, ассоциация «профессор – кариатида» есть, с одной стороны, логическое продолжение параллели «профессор – титан», с другой – обозначение роли профессоров в земной жизни, как её понимал Андрей Белый: поддерживать миропорядок.

Один из профессоров, уже упоминавшийся Брабаго, наделяется и признаками Старухи: у него большая голова и очень злые глаза, а лицо в процессе спора часто наливается кровью:

«И когда к нам звонится, кряхтя, головастый Брабаго, то боюсь я Брабаго; Брабаго ощупывал взглядом; щипался глазами; свинцовая боль подымалась в виске… А Брабаго каменно принависнет над креслом, да на меня, притихшего в ужасе, он уставится красным ртом; и – о_ч_е_н_ь з_л_ы_м_и г_л_а_з_а_м_и; и лицо его наливается кровью, точно зоб индюка; и я – тихий мальчик – бегу: прямо к Раисе Ивановне, на колени: —

– и плачу,

и прячу – головку, в колени… все-то кажется мне, что Брабаго там лезет; подпалзывает; припадает ко мне; и мне рушится в спину: —

– в красный мир колесящих карбункулов распадается мрак» (362).

Но и Брабаго – кариатида:

«Раз я его подсмотрел: —

– как он, описывая спиною дугу, прилобился под тяжкогрузным карнизом кирпично-красного дома – в Криво-Борисовском тупичке… он, Брабаго, одною рукою поддерживал грузы; другой он рукою сжимал – опрокинутый каменный светоч и, описывая спиною дугу, собирался обрушиться на меня кирпично-красным карнизом; протянулась его белая голова с будто жующим ртом и с пустыми глазами; и – смотрела мне вслед глухою, особою, стародавнею жизнью» (362–363).

Таким образом, можно сказать, что происходит объединение двух противоположных страхов в одном образе – профессора:

«И меня уже грызут мысли: о ненормальности телесного состава “профессора”; невыразимости, небывалости лежания сознания в теле профессора ведь должны быть ужасны; ведь он весь к_а_к_о_е-т_о – т_о, д_а н_е т_о…» (361).

Это заключение Котика вызвано непонятными разговорами «профессоров и “доцентов”» и подготовлено впечатлениями от папы-математика, живущего в кабинете, где

«вместо стен – корешки, за которые папа ухватится: вытащить переплетенный и странно пахнущий томик; вместо томика в стене – щель; и уже оттуда нам есть; —

– проход в иной мир; в страну жизни ритмов, где я был до рождения» (344).

Но в этот период для ребенка важны не только созвучия слов (Лондон-ландо), но и их смыслы:

«сам “профессор” есть прощупь в иную вселенную, где ещё всё расплавлено и куда профессор несёт свои бреды; в них носится, как, бывало, носилась с_т_а_р_у_х_а; с_т_а_р_у_х_а – жена его; моя крестная мать, Малиновская, есть с_т_а_р_у_х_а – п_р_о_ф_е_с_с_о_р_ш_а. Очень часто профессор – старик.

Стариков и старух я боюсь» (362).

В слове «старуха» на первый план выходит общепринятое значение – старая, на чем и основывается ассоциация «профессор – старуха».

В этот период появляются образы птиц, причём речь идёт не о настоящих птицах, а именно об образах: вороны, сделанные из листков бумаги, испещренных иксиками, лебеди, о которых читает Раиса Ивановна, золотые птицы на чайной коробке. Однако они не напоминают о старухе и не пугают Котика: одни скоро надоедают, другие нравятся, лебеди же вызывают «воспоминания о будущем»:

«Мы – под лампою; лампа лебедь; и ширятся лучики – в белоснежные блески развернутых солнечных крылий… мы – кидаемся в волны; несемся по воздуху в голос: забытый и древний: —

– мы —

– в воздухе: на лебединых, распластанных крыльях, где на протянутых струнах воздуха разыгрались арфисты и где лебединые перья, как пальцы, сиянием проходят по ним; лебеди переливаются по лазурям …» (343).

В мифах и сказках лебеди, как и вороны, связаны с темой смерти, т. е. с переходом из одного мира в другой, но это образы видимые и понятные, в них, перефразируя Белого, предметность присутствует, и потому не страшно. Ср. с абстрактными существительными «скопление электричества», которыми папа безуспешно пытается успокоить напуганного громом четырехлетнего Котика.

Предупреждением о начале люциферического влияния становится рассказ о Льве в главке «Лев Толстой»[136]. «Лев Толстой – кто такой?» – задается вопросом Котик и, отвечая, ставит это имя в один ряд со священником и математиком:

«Я не знал, что такое – т_о_л_с_т_о_е (или, что ли, – т_о_л_с_т_о_в_с_т_в_о): ну, там, – звание, как звание архиерея, попа, математика; и где водятся архиереи, там есть и т_о_л_с_т_ы_е…» (360).

В таком контексте Лев Толстой оказывается безусловно причастным к иному бытию. А то, что он «любил» слушать «папины небылицы», что его «огромная борода, щекотавшая лобик», напомнила «львиную гриву», то, наконец, что первая встреча со Львом (настоящим, который «не собака, не кошка, не утка») произошла недалеко от «Толстовского переулка», свидетельствует, что и этот Лев – люцифер. Это предположение подтверждается также тем, что в приведенной цитате упомянуто «толстовство» – учение, избирательно использовавшее основы разных религий и суть их сводившее к этике и морали.

Образа высшего «Я», подобного иерею, по-прежнему нет, а ассоциация «церковь – иной мир» сохраняется. Цветовые характеристики «таимой комнаты» использованы при описании как папы («Светло-лиловая капелька капнула с его мокрых усов в синий бархатный отворот его синего чистого фрака… двуглавые золотые орлы золотых его пуговиц – строжайше расставили крылья»), так и мамы: «мамочка бирюзеет глазами на нас… и бледная ленточка с ясным бубенчиком гремит в её пальцах: это – лиловая ленточка; бубенчик – серебряный…». Но более всего близость к стране, откуда он пришел, Котик чувствует, глядя на небо:

«Вот откроют форточку, и, как безгорбое облако, тихо-плавно войдёт синий холод; остужать синеродом: —

– и певчая стаечка звезд – к нам ворвется; кружить по углам и наполнить всё щебетом: —

– две от стаечки отделятся и начнут порхать друг над другом, затеяв веселую драку, а какая-нибудь сядет к Боженьке в уголок; трогает крылышком огонек и пробует маслица из лампадки: —

– все же другие блистающим одеяльцем опустятся на меня: распевать небесные песни…» (346).

Блески, танцы, пение – вот к чему сводятся воспоминания об истинной жизни, вот на что опирается Котик в своих впечатлениях, «пониманиях» происходящего:

«Впечатления первых мигов мне – записи: блещущих, трепещущих пульсов; … и точки моих впечатлений дробятся —

– душою моею! —

– и