С едой у меня тоже долго не ладилось, я уже научилась пересаживаться с «убана» на «есбан», покупать проездную карточку на «Zoo», а русскому проще защитить диссертацию, чем, бросив деньги в автомат для проездных, нажать нужную кнопку. Я уже привыкла к тому, что если вода или свет не выключаются тем способом, которым включались, то не надо звать горничную и извиняться, что «вот у меня тут сломалось», а ждать, что через минуту само выключится. Я уже вошла в то, что разговорный немецкий отличается от выученного не меньше, чем английский от американского; научилась передвигаться в пространстве не как туристический Мармеладов, которому на самом деле некуда идти и каждую секунду он выглядит как лошадь на витрине; но бродить километрами супермаркетов так и осталось для меня пыткой. Все эти баночки, флакончики, коробочки и пакетики не вызывали отделения желудочного сока. Они были чужие, они были фиктивные, казалось, что употреблять их внутрь так же не физиологично, как трахаться с инопланетянами.

Мне было невкусно везде – в гостях, гостинице, ресторане, буфете. Моя подсознанка взбесилась, мне все время чудилось, что я совсем маленькая, попала в больницу, и три раза в день тетка в белом халате приходит кормить меня насильно легкой алюминиевой ложкой. А потом другая тетка, тоже в белом халате, везет тележку, на которой все эти баночки, коробочки, флакончики и пакетики, которые я должна проглотить, иначе никогда не отпустят домой. Конечно, в моем детстве была и эта тетка, воздвигнутая над больничной кроваткой, как глыба льда; и эта ложка, которую я не признавала за ложку детским ртом, привыкшим к хорошим тяжелым столовым приборам; и эта тележка с лекарствами, трансформировавшаяся в декорацию супермаркета… Да у кого их не было? Но почему они догнали меня здесь, на рождественском Курфюрстендаме, шикарном и гипнотизирующем, как подсвеченный аквариум с золотыми рыбками?

Я жила в отеле на Кудаме, как кличут берлинцы свою самую крутую улицу. Пожилые лифты красного дерева, антикварные ручки на дверях, скрипящие узорчатые паркеты и малонаселенность совсем набоковской гостиницы. В номере висели две изобразительные единицы: неряшливые цветы трупных оттенков и дохловатый соборчик, сделанный аккуратным перышком в отмороженной руке. Из-под балкона дико дуло, холеный портье был уязвлен моими просьбами заклеить щель под балконом скотчем:

– Фрау, видимо, не поняла, что балкон фрау, как и весь Курфюрстендам, украшен елочными гирляндами и лампочками. И если в лампочках что-то испортится, то электрик не сможет проникнуть на балкон, заклеенный скотчем.

На завтрак я получала розетку ледяного маргарина, вазочку джема и несколько витиеватых колесиков колбасы. Однажды колесико колбасы оказалось мозаикой, исполненной из мяса разных тонов в виде улыбающейся детской мордашки. Я подняла глаза на соседа, пожилого хера (господина по-немецки, не могу же я называть его сэром или сеньором только потому, что в русском языке это слово обозначает не его, а только ту его часть, которую он приехал реанимировать на Кудаме) в клетчатом пиджаке, вонзающегося вставной челюстью в бутерброд, покрытый детским личиком, и запивающего это «кафэ мит мильх». С трудом подавила рвотный рефлекс и больше завтракать не ходила.

Я, как русская дура, приехала в длинной норковой шубе, которая на фоне экологически ориентированных немок выглядела как рабочая одежда проститутки. Местные дамы оглядывали меня на улице с презрительной усмешкой, приезжие из стран с неэффективной экономикой – с пониманием.

Я красила глаза, а немки переживали период асексуального солдатского имиджа, и мужской немецкий глаз отдыхал на таких, как я, в городе, наполненном некрасивыми неоформленными женщинами.

– Магазины забиты украшениями, почему вы все так одеты? – спросила я свою кураторшу Бригитту.

– Украшения стоят денег, – ответила она.

– За пять марок можно купить прелестные серьги.

– Пять марок – это дорого, – ответила Бригитта серьезно.

– Пять марок стоит сосиска с картошкой! – завопила я.

– Да, но сосиску с картошкой можно съесть, – подвела черту Бригитта, в этот момент мы пересекали Унтердерлинден на ее новом «форде».

– Понимаешь, – объяснил мне русский ходок по Берлину, – немки до пятидесяти выплачивают кредиты, в пятьдесят спохватываются, начинают одеваться, а поезд ушел. В Берлине невозможно завести роман, немки этим не озабочены, соцстрановки возбуждаются только на деньги, остаются француженки, итальянки, но им здесь скучно и холодно, из-за этого их надо слишком долго окучивать. Потому немцы так пьют.

– А как же немки решают свои проблемы?

– Сексуальный туризм. Турция, Италия, Испания… Лежит фрау на пляже, манит пальчиком здорового местного парня: «Вы вечером свободны? Давайте встретимся?» Там куча аборигенов живет на это.

Вечером на каждом метре Кудама стояли русские, польские и украинские девчонки в мехах и на шпильках, а старые толстые херы в усах и очках прохаживались взад и вперед, торгуясь и выбирая, покуда дома их пожилые женушки придумывали меню рождественского ужина, читали внукам сказки и причесывали кошек. А девчонки старались не топать заледенелыми ногами в тоненьких колготках, чтобы выглядеть подороже, мол, не целый час стою, такую быстро берут…

Кудам, описанный в путеводителе как «променада», заложенная в шестнадцатом веке и ведущая к замку Груневальд, превращенная по приказу Бисмарка в парадную улицу, казался длинной рождественской панелью, на которую толпы пожилых немцев слетелись за замерзшим телом неблагополучных восточноевропейских современниц. Население гостиницы, да, по-моему, и всех гостиниц Кудама, под рождество почти целиком состояло из них.

В соседнем отеле в окне напротив через узкую улицу пожилой голый, лысый, солидный человек регулярно занимался онанизмом, держа в свободной руке журнал и помахивая им мне, изредка выходящей на балкон покурить. За неделю я привыкла к нему, как к пейзажу, и уж даже переживала, что, стоя на соседнем балконе, в соавторстве с порножурналом, не могу обеспечить достойной эрекции, за которой он, бедняга, ехал на Кудам, оставив семью и отложив дела.

Хотя с каждым часом пребывания в гостинице немецкие эрекции волновали меня все меньше и меньше, потому что от холода и раздражения я впадала в глубочайшую ангину, видимо, силясь температурой своего тела поднять температуру воздуха в номере. Теплым было только одно место – футляр включенного душа. Я вдвигалась в его кафельные объятия на час, обживая части тела, уже почти не принадлежащие мне от холода и ангины, чтобы запастись теплом на некоторое время жизни. А Берлин шумел и сверкал лампочками, как карусель.

Когда, покупая сардельку в киоске, я попросила пластмассовую вилку и нож, пожилой торговец подмигнул и бросил фразу, на перевод которой ушло все время поедания сардельки:

– Настоящая женщина никогда не просит вилку, потому что она умеет крепко держать в руках любую сардельку и получать от этого удовольствие!

На антикварном базаре приглянулась бронзовая открывалка в виде голой девки.

– Десять марок, – сказала посиневшая от холода фрау.