Тем не менее пушка явно в рабочем состоянии. Очевидно, что за ней тщательно ухаживали — промасленная тряпка тому свидетельство. Вдобавок оружие хорошо вычищено. Не то чтобы я ожидал, что на нем будут пятна крови или что-то в этом роде, и все же казалось, что годы обязательно должны были оставить на нем следы, хотя бы в виде ржавчины. Но нет, об оружии кто-то заботился регулярно и с любовью.

Мой отец.

Я держу его, обхватив рукоять, словно собираюсь выстрелить в порыве ярости, однако убираю палец подальше от курка. Затем поворачиваю, чтобы найти предохранитель, и обнаруживаю, что правша может управляться с ним при помощи большого пальца. Пусть у меня и нет опыта тесного общения с оружием, сейчас я даже горжусь временем, проведенным перед телевизором. Оно кое-чему научило. Это один из револьверов, у которых нужно «переломить» раму для того, чтобы засунуть патроны в барабан; наверняка где-то спереди есть защелка, и если я потяну за нее — револьвер откроется. Скорее всего он не заряжен — сквозь отверстия виден свет, однако рисковать ни к чему, поэтому я аккуратно заворачиваю оружие в полотенце, потом укладываю сверток в коробку и накрываю ее крышкой. Возвращаюсь к двум первым коробкам и вскоре нахожу то, что искал, — коробочку патронов в старом бумажном пакете; она выглядит совершенно так же, как в фильмах, и прячется на дне коробки из-под обуви. Я чувствую себя профессионалом, когда вначале рассматриваю патроны — на вид вполне пригодные к употреблению, а потом осторожно кладу туда, откуда взял.

Револьвер. Патроны. Мой отец.

Конечно, если бы сейчас со мной была Сэм, она бы сумела объяснить, зачем отец хранил оружие и патроны. Наверное, как сувенир, сказала бы она. Как редкую и ценную вещь. Она бы отогнала мысли, которые одолевают меня, мысли о маме и о том человеке, который ее сбил. Сэм обняла бы меня и убедила, что все будет хорошо. Но ее здесь нет, и потому подозрения только усиливаются.

Затем я обыскиваю весь дом на случай, если там затаились еще сюрпризы. Заглядываю под матрасы, шкафы, выдвигаю ящики. Поднимаю ковер и пытаюсь найти тайник под половицами, заглядываю в чулан и даже простукиваю стены, прислушиваясь к звуку. Ничего. Тогда я беру три обувные коробки, запихиваю их в пластиковый пакет, а потом, не глядя, хватаю книги, музыкальные записи и семейные фотоальбомы и стаскиваю их к входной двери, чтобы отправить позднее. Делаю это больше для вида. Напоследок заглядываю в свою бывшую спальню. Не знаю почему, но отец ее перекрасил после того, как я уехал. Не назло, а просто так. Все же я вхожу в комнату и несколько минут смотрю в окно на задний дворик размышляя, когда же он отнес детскую горку на свалку.

— Все собрал, сынок?

Мы с дядей и тетей стоим у передней двери дома. У меня в руках пакет с тремя коробками, в одной из которых лежит нелегальное оружие, а в другой — патроны к нему.

По идее, я должен был спросить: «Дядя Джек, а вы знаете, что у папы был револьвер?»

На что он ответил бы: «Да ну, неужели он хранил это старье? Господи, эту дрянь ему подарил… Должно быть, ему сто лет. Лучше его сдай…»

Но я молчу, так как чувствую — честно говоря, тревожное чувство, — что дядя Джек знает об оружии ровно столько, сколько и я два часа назад. И что мои подозрения оправданны — револьвер вовсе не сувенир и не семейная реликвия, и отец так тщательно поддерживал его в рабочем состоянии вовсе не из любви к порядку. Существовало две причины, по которым он мог хранить оружие. Ему не понадобилась пуля, чтобы умереть, значит, оставалась одна.

Поэтому я ограничиваюсь вежливым вопросом:

— Хорошо пообедали?

— Да, спасибо, — говорит тетушка Джин, — мы нашли ресторанчик «Харвестер». По-моему, там раньше была старая гостиница «Берни».

— Они что, ее перекупили? — произносит Джек, и какое-то время мы морщим лбы, пытаясь воссоздать в памяти коммерческие метания ресторанного бизнеса.

Безуспешно. Джек показывает на сложенную наспех кучу вещей сзади меня и спрашивает:

— Так ты только это забираешь, да?

— Да. Больше ничего. А это заберу прямо сейчас, — я поднимаю пакет с оружием внутри, — несколько фотографий и всякая мелочь. Кое-что из маминых вещей…

Они удивлены.

— Может, мы отправим тебе это со всем остальным?

— Нет, я возьму пакет прямо сейчас, если можно. Сэм наверняка захочет посмотреть некоторые фото.

— А как она? Все в порядке? — спрашивает тетушка Джин. Ее лицо озаряется улыбкой. Им с Джеком нравится Сэм. Конечно, нравится. Сэм все любят.

— Замечательно, — лгу я. — Поехала к матери на выходные.

— Ясно, — они обмениваются понимающими взглядами, — а то мы никак не могли понять, что случилось.

— Да, она сейчас у матери.

Повисает пауза. Я пытаюсь сообразить, что бы такое сказать; все, что приходит на ум, кажется глупым. В конце концов Джек приходит на выручку:

— Не слишком много после него осталось.

— Точно, — отвечаю я.

— Пора трогаться, сынок.

Они высаживают меня у вокзала минут за двадцать до отправления поезда, так что у меня еще есть время пропустить стаканчик. Я жду, пока их машина скроется из виду, и направляюсь в близлежащий паб. Из-за того, что заведение находится рядом с вокзалом, здесь полно жуликоватых типов. При нормальных обстоятельствах я бы, наверное, в него бы и носа не сунул, прошел бы лишние несколько сотен ярдов до другого. Но обстоятельства нельзя назвать нормальными. Думаю, вы понимаете почему.

Слово «эротомания» не относилось к разряду общеизвестных до тех пор, пока не убили Феликса Картера. Зато после смерти певца — или, точнее, после суда над его убийцей Кристофером Сьюэллом — оно стало концепцией, которая проникла в общественное сознание во многом тем же путем, как до нее понятия «человеческий вариант коровьего бешенства», «киберсекс», «синдром эмоционального выгорания» и «хулиганство в воздухе», — ее предложили средства массовой информации.

Несколько лет назад те же самые средства массовой информации познакомили мир с концепцией преследования знаменитостей — преступления, на несколько веков опередившего популяризацию собственного названия и состоящего из систематического досаждения жертве и вмешательства в ее личную жизнь. Поначалу преследование было правонарушением, более известным как домогательство. Однако в девяностых годах оно обрело статус феномена, в основном из-за ряда случаев преследования знаменитостей из категории самых именитых.

В 1989 году в западном Голливуде поклонник убил американскую актрису Ребекку Шеффер; певице и актрисе Бьорк ненормальный фанат, который позже совершил самоубийство, прислал взрывное устройство; в 1999 году телеведущая Джил Дандо была застрелена на пороге собственного дома в тихом районе Лондона преследователем-фанатиком Барри Джорджем.

И это только самые сенсационные случаи. Преследованию со стороны поклонников подверглись многие из тех, кто находился на виду у публики, даже появилась шутка, что наличие поклонника-фаната служит мерой твоей популярности. Одновременно слово «преследователь» стало использоваться для обозначения фанатичных поклонников, оно объясняло состояние повышенной тревожности, которое сопутствует по-настоящему одержимым. Преданные поклонники престали быть краеугольным камнем популярности известного человека. Они стали преследователями, объектами страха, презрения и, в немалой степени, насмешек.