Свет в дверном глазке изчез. Я сделал шаг назад, демонстрируя свой китель, букеты.

— Не бойтесь. Я летчик, старший лейтенант, жених Вероники.

Дверь приоткрылась, показалась обнаженная женская рука, втянула меня в коридор.

— Тише, Вы. Чего раскричались… Жених…, - бурчала женщина зябко натягивая на руки сбившиеся на плечи рукава байкового теплого халата.

— Это — Вам. — Я протянул ей один букет.

— Если второй Веронике, то можете вручить его мне тоже. — Жестко сказала женщина. — Опоздали. Нет ее здесь. Дожали их, друзья-товарищи. Не выдержала. Распродали все за гроши и уехали. Прозевал ты ее, женишок.

Протянутый ей букет вывалился из разжавшихся пальцев на пол.

— Цветы нипричем. Поставлю-ка их в воду. — Она выхватила из моих ослабших рук оставшиеся цветы, подняла свой букет с пола и унесла на кухню.

Я прошел за ней и сел на стул у кухонного стола.

— Курите. — Она придвинула ко мне блюдце со следами погашенных сигарет. — Кстати никогда не дарите любимой женщине желтые цветы. Плохая примета, к разлуке.

— Извините, впервые слышу. Да и не было других в аэропорту. Вы знаете адрес? Куда они поехали?

— Не кудакайте вслед, дороги не будет. А дорога бедолагам предстоит долгая и тяжелая. Выезд из страны семье запретили… Не вдаваясь в подробности. С работы они все поувольнялись. Проходу козлы идейные им не давали… собаки. Поняла Вероника, что в этом городе жизни не будет. Собрались побыстрому и уехали на Украину, на родину отца. Кажется в Кременчуг. Адрес обещала прислать как только устроятся. Плакала. Один день — что не должна была тебя отпускать. Другой день — все правильно сделала, не имела права ломать жизнь любимого человека. Такие вот дела. Пишите.

Она взяла с полки школьную тетрадь, шариковую ручку, записала свой адрес и вырвав лист вручила его мне.

— Одно только, — Женщина замялась. — Муж у меня ревнивец, трус и ничтожество. Но, к сожалению, вот такой и другого не предвидится. Сейчас он в командировке. Узнать-то про Веронику он узнает наверняка, а как прореагирует — непредсказуемо. Может, лучше если Вы запишите свой адрес и я сама вам напишу. Или это… неудобно?

На следующем листе тетради записал свой адрес и оставил тетрадь на столе.

Мы вернулись в свой гарнизон. Потянулись обычные нудные будни армейской жизни, скрашенные ожиданием чуда. Но чудо запаздывало. Терпение мое иссякло после первого месяца ожидания и я решился написать письмо в Целиноград.

Ответ не задержался.

Высоким, патетическим тоном анонимный автор предлогал не ронять чести советского воина и не мараться общением с семьей изменников нашей Родины. Сам он, автор, обнаружив в почте письмо от мерзкой предательницы, неблагодарной и аморальной Вероники, не расскрывая и не читая вражеское послание, разорвал на мелкие кусочки и выкинул в помойное ведро. Где этому письму и место. Как место на помойке всем тем, кто… и так далее на двух страницах. Видимо писал муж, выдавив из жены признание или найдя мой адрес в тетрадке на кухне.

Разорвалась последняя нить, связывающая с Вероникой. Сделал еще одну безнадежную попытку срастить разорванные концы. Взял полагающиеся после целины десять суток отпуска и полетел в Кременчуг. Ходил по городу. Спрашивал людей. Наводил справки в адрессном бюро. Все без толку. Исчезла Вероника… Закончилась моя любовь…. Прошла за одну неполную ночь вся семейная жизнь — от медового месяца до расставания.

До этой командировки на целину, будь она неладна, наш экипаж отличался примерным поведением и трезвостью. У командира была семья. У нас с капитаном — находилось чем и без водки заполнить вечера. Он конструировал охотничье снаряжение, заготавливал необходимые припасы к очередной охоте, возился с инструкциями и наставлениями по стрелковому делу. Меня ждали книги, живопись, мир высокого искусства.

Теперь все пошло на перекосяк, в разнос.

На отшибе, за деревьями парка, между госпитальным забором и Домом Быта желтело трехэтажное, в неряшливых подтеках, здание офицерского общежития. Не гостиницы — именно, общежития. Гостиница была чистенькой и ухоженной. Недаром называлась Гостиницей Военного Совета. Жили там люди солидные, временные в нашем гарнизоне. Правда, по традиции проживали здесь и проворовавшиеся, уволенные из Армии и ожидающие суда стройбатовские начальнички. Прибывали они своим ходом, а вот обратно часто убывали под конвоем. Но это — особая статья.

В общежитии превесело обитал холостой офицерский молодняк. По четыре в комнате. Разобравшись, растассовавшись и вновь собравшись приятными, устоявшимися компаниями, они неплохо, но весьма шумно резвились в свободное от службы время. Из-за фанерных дверей комнат орали магнитофоны. По мере движения вдоль коридора от входной лестницы к туалетам и сушилке Битлы сменяли Высоцкого, того в свою очередь Пугачева. Аллу давил Одноногий король.

Завершала музыкальное соревнование Печальная подлодка, идущая из глубины домой. Как она прижилась в безводной забайкальской степи — Бог знает. Но если не все пытались эту песню петь, то уж слушали ее все без исключения, обязательно. Только одинокая звезда Анны Герман могла с ней конкурировать в тот год. Чем эти песни трогали души, какие струны сердца отзывались на их слова и музыку?

Раньше я не ходил в общежитие, избегал шумных компаний с обязательным преферансом, коньяком, заумными, пьяными разговорами, с воздухом, синим от сигаретного дыма. Теперь не мог усидеть в своей тихой комнате, не лезло в голову прочитанное в книгах. Тянуло в пахнущее вогкой одеждой, дешевыми сигаретами, водкой, хлопающее фанерными дверями развеселое нутро общаги. Только здесь, среди таких же одиноких сердец, прикрытых одинаковыми защитными рубахами, растегнутыми гимнастерками и распахнутыми кителями, в серо-зеленой однородной массе, терялась моя стонущая боль, уходила как под наркозом в глубь одурманенного сигаретным дымом и коньяком, мозга. Душевная скорбь забивалась под череп, вдавливалась под глазницы, вспыхивала иногда, но постепенно сдавалась, замещаясь утром мутной похмельной головной болью. Простая, привычная и понятная физическая боль ломала и душила боль душевную, ясную, горькую, безысходную. И не было другого лекарства от нее.

Чужие, не родные, не нежные, руки, обнимали мои плечи, ерошили волосы, тянули к себе….

Наш гарнизон отличался не только наличием парка и блюхеровскими домами, но своеобразием торговли винно-водочными товарами. Генерал — начальник гарнизона говорил — Офицер пьет только коньяк и шампанское. Шампанское — исключительно на Новый Год. И не только твердил, но претворял слова в действительность. В магазинах Военторга водки не продавали, как не продовали ничего кроме появляющегося регулярно перед праздниками коньяка и перед Новым Годом — шампанского. Попадалось иногда сухое вино, но продавали его исключительно женщинам, одну бутылку в руки.

Редкие гражданские люди, обитавшие в пристанционном Кильдыме, перебивались одеколоном, закупая в том-же Военторге Тройной картонными упаковками. Люди они были простые, судьбой не избалованные, потомки семеновских и унгерновских казаков, высланных после поражения в боях и отсидки в лагерях. Существовали и другие категории жителей, но всех их так или иначе объединяла связь с казенным домом. Если не сто, то девяносто процентов либо сами отсидели, или родители свое хлебнули.