По звукам речи жалобной твоей,

Похожей на язык иных страстей.

(Хватает Марианну, с яростным жестом.)

Убью тебя, ничтожество!

Марианна.

За что?

Я вас обидела? Не может быть!

Леди Элрингтон.

Как ты меня обидела? А сеть,

Опутавшая чередой узлов

Прекраснейшее из мужских сердец,

Могучей страстью оживлявших грудь!

Марианна. Сеть? Что за сеть? Я не плету сетей!

Леди Элрингтон. Тупица! Разве ты не поняла?

Марианна.

Нет, правда нет. Мне ваша речь темна,

Загадку эту мне не разгадать.

Леди Элрингтон. Так я скажу. Нет, стой! Чей голос там?

Голос (из леса).

Где Марианна? Розу я нашел,

Прекрасную, как ты. Поди ко мне,

Я увенчаю нежное чело.

Марианна. Он ждет, и я спешу. Пусти меня.

Леди Элрингтон.

Нет, крепче смерти я тебя держу.

Не дергайся напрасно, я сильна.

Ты не уйдешь; Артур придет сюда

И розу мне отдаст, а не тебе!

Настал мой час триумфа. Он идет.

Лорд Артур появляется среди деревьев, восклицая при виде Зенобии.

Лорд Артур.

Зенобия! Откуда! Что с тобой?

Лицо твое пылает и горит

Как в лихорадке, мечут огнь глаза,

Дрожишь ты, как осина на ветру.

Леди Элрингтон.

Дай эту розу мне, Артур! Не ей,

Девчонке, подобает эта честь,

Молю, не откажи мне! Водрузи

Цветок над этим лбом, а не над тем,

И стану я всю жизнь тебе служить,

Как судомойка, как последний раб,

Блаженно целовать твои следы,

Перед тобой колени преклонять.

О! Отвернись на миг, взгляни сюда,

Как я лежу у ног твоих, моля,

Как благодати, чтоб единый взгляд

Мне намекнул, что ты не вовсе глух

К сердечному прошенью моему.

Лорд Артур.

О, леди, ты сошла с ума! Ступай.

Докучливые вопли прекрати.

Они позорят твой высокий род.

Леди Элрингтон.

Дай розу, или я вцеплюсь в тебя,

Покуда смерть не разорвет тиски.

Услышь меня, дай мне ее, Артур.

Лорд Артур (после минутного колебания).

Бери. Храни на память обо мне.

Марианна издает слабый стон и падает на землю.

Леди Элрингтон (помогая ей встать).

Я победила! Ныне я горда.

Знай, я возобладала над тобой.

Благодарю за предпочтенье, лорд.

Бросается в лес и исчезает.

Лорд Артур.

Пусть, Марианна. Вянущий цветок

Не самый лучший образ вечных чувств.

Прими вот это лучше. (Дает ей свое алмазное кольцо.) Бриллиант

Обозначает страсть, что будет жить,

Покуда сердце верное живет.

Теперь идем, смотри, густеет тень,

Чуть различима в сумерках тропа,

И глянь! Твой голубок летит сквозь мрак,

Скиталец возвратился к госпоже.

Диана нам укажет путь домой,

Ее лампада в небесах зажглась,

И луч пронзает заросли кустов.

Уходят.

Занавес

Осенью 1831 года, прискучив меланхолическим одиночеством средь широких улиц и шумных торжищ нашего великого Вавилона, устав от нескончаемого рокота волн, от лязганья тысяч самодвижущихся машин и разноплеменного говора — иными словами, пресытившись Витрополем с его роскошью, я решил на время отправиться в деревню. На следующий же день я встал с рассветом, собрал необходимое платье, аккуратно уложил его в легкий заплечный мешок, убрался у себя дома, плотно поел и, заперев дверь и оставив ключи хозяйке, с веселым сердцем легкой походкой выступил в путь.

Три часа я шел без остановки и наконец оказался на берегу полноводной реки; она вилась средь широкой долины в обрамлении холмов, чье пышное луговое одеяние нарушали только редкие купы дерев и — кое-где в зеленых седловинах — стада белорунных овец. К тому времени, как я достиг этого дивного уголка, уже свечерело. Стоял безветренный летний день. Слышно было лишь пение пастухов, которое звучало то тише, то громче, подобно далекому прибою.

Я не знал и не хотел знать, что это за место. Мои зрение и слух были полностью поглощены дивной сценой, и я, беспечно удалившись от путеводной реки, вступил в лес, куда меня манило сладкозвучное пение сотен пернатых менестрелей. Вскоре узкая вьющаяся тропка стала шире и превратилась в тенистую зеленую аллею.

Наконец я вышел на поляну, посреди которой стояло изумительной красоты белоснежное мраморное здание. На широких ступенях сидели две фигуры, при виде которых я поспешил спрятаться за низкую раскидистую смоковницу, откуда мог наблюдать за ними, сам оставаясь незамеченным. Один из двоих был статный юноша, облаченный в пурпурный камзол и плащ; облегающие панталоны белого шелка подчеркивали его великолепное телосложение, в движениях сквозила необычайная грация. На богато изукрашенном поясе, плотно охватившем его стан, висела турецкая сабля; золотая рукоять и ножны лучшей дамасской стали сверкали бесценными самоцветами. Стальной шлем, увенчанный снежно-белым плюмажем, лежал рядом, так что голова оставалась непокрытой; пышные темно-каштановые кудри обрамляли лицо, отмеченное благородной красотой черт и в еще большей мере — пламенем гения и ума, заметным по удивительному блеску больших, темных, лучистых глаз.

Рядом с ним сидела очень юная и хрупкая девушка со светлой почти до прозрачности кожей. Щеки ее красил нежный румянец, черты являли собой безупречное совершенство миловидности, а чистый свет карих глаз и мягкие волны золотистых кудрей еще добавляли прелести лицу, и без того казавшемуся слишком прекрасным для мира смертных. Платье было из белой ткани лучшей индийской работы. Все украшения составляли длинная — ниже пояса — двойная нить чередующихся изумрудных и золотых бусин на шее и тонкое золотое колечко на безымянном пальце, которое вместе с маленькой жемчужной диадемой в волосах (такие носят все знатные витропольские матроны) свидетельствовало, что молодая дама уже вступила на путь супружеской жизни. Когда я увидел несравненную пару, новобрачная как раз обратилась к своему господину с такими словами: