И наконец, благодаря этой почерневшей, старой ложке он приобрел себе лучшего друга.

Однажды ночью он, полуживой, сидел в окопе. Он сидел, прижавшись к мокрой стене, упрямо опустив голову, и считал последние минуты своей жизни. Вдруг в траншею спрыгнул какой-то солдат с котелком горячих щей, наскоро зажал посудину с варевом между коленями и принялся глотать.

Тогда он запустил ложку к тому в котелок.

Это была страшная, торжественная минута. Он с молчаливым упрямством выдержал необыкновенно долгий, удивленный взгляд хозяина котелка, и они стали есть вместе. Немного погодя тот спросил спокойным баритоном:

— Как тебя зовут?

Он ответил:

— Бера Хвост.

Вот он, Бера Зелменов, внук реб Зелмеле, это ему пришло в голову запастись ложкой, и благодаря ей он в ту ночь познакомился с Поршневым, со своим другом и наставником. Когда кончили есть, Поршнев осторожно взял у него ложку и выбросил ее. Он вынул табак и положил его Бере на колени:

— Кури. Ты рабочий?

— Да, кожевник.

— Ты принадлежишь к какой-нибудь партии?

Кавалерийский корпус зашел глубоко в тыл белополякам и своими неожиданными ударами так деморализовал неприятеля, что тот даже не смог как следует защищаться.

Бывало, на рассвете красные конники появляются там, где их меньше всего ждали (ночью бойцы спали на конях). Один лишь слух о том, что большевистская кавалерия несется с севера в тыл, заставлял белополяков бросать свои позиции.

Ночные марши. Бойцы помнят их так же хорошо, как большое наступление на Освенцим, как ночные уличные бои в Вильно.

Тогда и научился Бера спать верхом на лошади.

* * *

Едешь темной ночью по незнакомой местности. Мягко покачивает лошадь, сидишь в брезентовом седле, поводок — свободно в руке, глаза понемногу смыкаются, и великая радость охватывает только от одной мысли, что ты спишь.

Бывает, что хорошо знакомый ему баритон Поршнева тихо спросит:

— Берка!

— А што?

— Спишь?

— Сплю!

И через минуту еще тише:

— А давно уже, як спишь?

— Не… с той самой мельницы, што проехали…

Потом в холодном рассвете встрепенешься — и вроде выспался. Зелменов продирает глаза и оглядывает всю округу на целые версты. За весенними туманами клубятся розовые и белые краски, а здесь, неподалеку, в мокрых кустах вскрикнет птица, которая тоже, видно, проспала ночь, сидя на ветке.

* * *

Зелменовы, когда уходили на войну, бесследно исчезали. Про некоторых сразу же решали, что они погибли, и о них забывали. Насчет других вначале немного колебались — мнения были разные, — покуда не забывали и этих.

Что касается дяди Фоли, то, когда он пропал без вести, не возникло никаких разногласий, считали, что он убит, и о нем забыли основательно. Потом, когда он вернулся из Австрии, первое время всем как-то было не по себе.

Насчет смерти Беры во дворе спорили.

Семья дяди Ичи стояла на том, что Бера жив, но семья дяди Зиши считала, что Бера уже того…

Дядя Зиша гладил бороду и твердил:

— Хватит убиваться. Надо постараться забыть его.

Это была ожесточенная борьба вокруг покойников, которая велась без крика, без драки. Говорили тихо, и слова были обыкновенные — все дело было во взгляде, в красноречивом жесте.

Зима. Дома, как глыбы, высеченные из ледяного воздуха, отчетливо выделяются среди снега. Скоро вечер. Сияние холодного, розового солнца и стынущего голубого неба. Окна замерзли, и, когда режущий свет морозной улицы попадает в зелменовские дома, он становится тусклым и спокойным, как взгляд умудренного опытом Зелменова. Реб-зелменовский двор — на холодном зимнем замке.

Тетя Малкеле, замерзшая, приходит в дом к дяде Зише как раз тогда, когда он восседает среди своих разобранных часов.

Тихо, как это бывает лишь у часовых дел мастера. Стрелки измеряют время, маятники — тишину.

Тетя Малкеле рассказывает, что младшая невестка Янкева Боеза, та, что ездила в Кременчуг навестить могилу родителей, видела там Беру. Он входил в высокий каменный дом.

Младшая невестка Янкева Боеза подбежала к лестнице и крикнула: «Бера! Привет тебе из дому!»

И тетя Малкеле думает, что Бера не отозвался лишь потому, что успел уже скрыться за дверью.

Тетя Малкеле напряженно смотрит на квадратное лицо дяди Зиши: не признает ли он наконец реальность хотя бы одного привета?

Дядя сидит, холодно глядя тусклым взором умудренного опытом Зелменова, и в десятый раз решает, что будет молчать. Но он вспыльчив и вдруг, помимо своей воли, спрашивает:

— Почему это в высокий дом?

Зима.

Черные бревна реб-зелменовского двора торчат из-под толстого слоя снега, как старые кости. Снег переливается розовым цветом.

С улицы приходит дядя Ича, запыхавшийся, с последним свежим известием:

— Бера находится в Мозыре!

Мозырские балаголы видели его едущим по Мозырю верхом на лошади.

Зимний дядя Зиша сразу спрашивает:

— Почему на лошади?

Потом он смотрит сосредоточенно сквозь линзу и продолжает строить свои пагубные предположения, в которые и сам не слишком верит.

Все это оттого, что дядя Зиша часовщик. Заглядывая внутрь часов, он, как и все часовщики, во время работы размышляет о разных вещах. Притом он не очень-то высокого мнения об Ичке и его семье, в особенности о Бере — вряд ли это тот человек, который сумеет уберечься на войне от пули.

Потом дядя Зиша в свою очередь принес весть из синагоги.

По окончании молитвы он кивнул через окно дяде Иче, взял с него слово, что тот не будет распускать нюни, и сообщил ему, что Беру повесили.

Дядя Ича схватился за голову, стал кусать себе пальцы, и слезы лились из его глаз, как вода из родника. Но все это молча, потому что напротив него сидел строгий дядя Зиша и грозил пальцем:

— Помни, Ичка, ты дал слово, помни!

Итак, Бера скапутился.

Дядя Зиша распорядился во дворе, чтобы об этом при тете Малкеле не проговорились, потому что так повелось, что мать узнает о смерти сына последней. Дядя Ича подчинился. Он ходил всю зиму с задранной вверх бородкой, и у него слезились глаза.

Правда, как-то раз, сидя, истомленный, возле дяди Зиши, он все же спросил:

— Зиша, почему повесили?

Он спросил это с отчаяния. Но дядя Зиша пристально посмотрел на него, подумав, что опять где-то накрутили этого портняжку. Дядя Зиша ничего не ответил, лишь удивленно пожал плечами.