— Слушай, Берка, ты настоящий коммунист или нет?

— К чему тебе это надо знать?

— Я собираюсь поговорить с тобой как с человеком.

— Ну?

У дяди Фоли увлажнились глаза, он расчувствовался:

— Слушай, дорогой друг, иногда хочется сказать речь. Как ты думаешь? Я старый рабочий, и было бы не грех встать при случае на собрании и сказать: так, мол, и так. Нашего брата слушают. Ты вот говоришь когда-нибудь речи?

— Тоже тяжеловат на язык, но когда уж начинаешь, так говоришь.

— Так ведь у меня другое несчастье: говорить я могу, но мне нечего сказать!

И Фоля печально опустил голову. Бера ему сочувствовал; впрочем, он при этом думал, что оратора из Фоли уже, видимо, не получится.

Хаеле подала на стол знаменитую картофельную запеканку.

5

Дядя Ича снял бороду окончательно.

6

Марат болел желудочком, но это пустяки.

Вот, за исключением некоторых мелочей, самые важные новости, которые произошли в реб-зелменовском дворе после смерти дяди Зиши.

В три часа пополуночи он зажег каганец, который горел в сенях, когда там откармливали гусей. На стеклах окон — седая, притаившаяся зимняя ночь. Он полил себе над ведром негл-васер,[8]снял с печки старый мешок и стал укладываться в дорогу — вложил талес и тфилин, скрипку, фунтик хлеба, пару луковиц — все, что нужно в дороге живому человеку.

На дворе было слишком тихо, — должно быть, стоял крепкий мороз. Дядя Юда на всякий случай повязал уши шарфиком и заправил мокрую бородку в воротник. Он с мешком за плечами присел, глянул в последний раз своими хмурыми глазками поверх очков, как бы собираясь кого-то боднуть, и потихоньку вышел.

На черном снегу топталась мутная ночь, сплошная ночь, снизу доверху, без неба, без земли. Дядя Юда знал дорогу — сразу повернул направо и поплыл по скованным, заснеженным улочкам прямо к Долгинскому тракту.

Глаза привыкли к темноте ночи. Из нее стали вылущиваться темные сгустки домов, столбов, заборов, объятых черной тишиной. Потом хлынул голубой, снежный простор полей, и дядя Юда вдруг ощутил сладкий покой, свежесть, охлаждавшую под шапкой его разгоряченную голову.

Здесь речь идет о конце зимней ночи на просторе полей, какой она предстает человеку, которому посчастливилось провести ее в одиночестве, с мешком за плечами, стоя в ожидании какого-то свершения; так стоит иной раз птица на ветке, таращит свои глазки и дивится в каком-то забытьи, ничего не понимая и ничего не чувствуя.

Здесь речь идет о том, что простые Зелменовы временами переживали вдохновенные минуты, словно вороны.

Дорога скрипела под ногами, тянулась в гору и под гору до самого застывшего горизонта.

Вдруг навалился мрак, и тотчас же справа обозначился рассвет. Бледный снег все явственнее проступал, разливался своей холодной белизной, и лишь на двенадцатом километре пути далеко на востоке прянули из-под снега первые огни дня, словно там, вдали, начал работать литейный завод.

Путник устал от ходьбы.

Тракт тянулся в гору, а здесь, внизу — дядя Юда это помнил, — должно находиться поместье, где он еще холостяком простолярничал целое лето (где только в юности не побывал дядя Юда!). И верно, вскоре показались заснеженные сады поместья. Березовый шлях повернул налево, к бывшему помещичьему двору, который выглядывал своей красной крышей из густых тополей.

Было тихо.

Дядя Юда вошел в широкий запущенный двор, где пахло теплым навозом и лошадьми. Откуда-то из далекого хлева донесся рев быка. Путник стряхнул с себя снег и пошел напрямик к двухэтажному дому с деревянной колоннадой, как у старой синагоги.

В сумеречном доме пылала большая печка, кипело что-то в горшках. В углах еще было по-ночному темно. Заспанные женщины качали на руках младенцев, чистили картошку, скребли горшки.

Его встретили с любопытством, как диковину какую-то.

Дядя Юда снял мешок, присел на край скамьи и принялся поверх очков бросать гневные взгляды на чужих женщин. Но поскольку это было не в реб-зелменовском дворе, суть этой натуры не поняли, стали переглядываться и на всякий случай потихоньку послали за мужчиной.

Со двора пришел плотный, толстоногий еврей в сапогах, с короткой свалянной бородой, похожей на свежую чернильную кляксу, и вот среди зимы запахло в хате яблоками.

Еврея звали Хаим.

Хаим взял уголек из печи, раскурил трубку и спросил:

— С каких мест будете?

Дяде Юде пришло в голову выдать себя за немого. Так было гораздо удобнее. Потом он стал бормотать что-то, но Хаим никак не мог его понять. Этот дядя Юда, когда он хочет, чтобы его не поняли, так его не поймешь. Но всем стало ясно, что они имеют дело просто с голодным человеком, которого надо покормить.

В «Красном плуге» уже давно лишний обед не имел значения, и дядю Юду оставили в коллективе.

* * *

Днем дядя Юда вертелся по двору и осматривал хозяйство. Ему здесь понравилось. Между прочим, он за день сделал кое-что такое, что пролило свет на его профессию.

Что же он сделал?

Где-то в сарае он набрел на грустную курицу. Дядя Юда понимал толк в курах, он поймал ее и установил, что у нее сломана нога. Он принес курицу в дом, попросил у хозяев нож и весь день возился с ней. К вечеру курица пошла на деревянной ноге, сверху широкой, снизу узкой, как ножка скамьи; тут все догадались, что они имеют дело со столяром. А «Красный плуг» нуждался в столяре.

Вечером весь колхоз собрался в большом доме: мужчины — вокруг длинного стола, женщины — на кроватях у стен, — и все принялись прощупывать дядю Юду, что было вовсе не так просто. Он ни под каким видом не выдавал себя.

— Может быть, вы знаете какое-нибудь ремесло? — спрашивали у него.

— Может быть, вы умеете, реб еврей, ухаживать за коровами?

— Может быть, вы умеете ходить за домашней птицей?

Представьте себе, что дядя Юда умеет все, и, если хотите, он еще в состоянии потихоньку пройти с детьми главу из Пятикнижия. Не хотите? Тоже ничего такого, потому что он в то же время и безбожник. У него много мыслей о божественном, которые поворачивают все дело совсем по-иному: он связывает религию с электричеством в духе современности. Но главным образом он хочет, чтобы его допустили до домашней птицы. Летом он пойдет копать хрен, собирать щавель, грибки, а о столярном деле — ни слова.

Вдруг ему пришла в голову мысль о новой профессии: «Может быть, требуется, чтобы кто-нибудь играл на скрипке?»