Шли годы, сочинялись книги, снимались фильмы… История Звёздного легиона превращалась в сказку об идеальной армии. Но десятилетия потребовались Совету Двенадцати Тысяч, чтобы понять: настоящим оружием сдерживания, мечом и щитом Империи, была вовсе не “Трансгалактика”».

…Когда Доктор сказал, что ненавидит мантийцев, Николас ощутил смутное удивление. Странно было слышать такое от Зондера. Ненависть – чувство тяжёлое, требует большого напряжения. Зачем такому человеку, как Доктор, тратить силы ума и духа на ненависть?

Макс поглядел на него и усмехнулся.

«Ненависть, – сказал он, – это защитная эмоция, одна из самых надёжных. От чего она защищает, умник ты наш, догадайся сам».

Назавтра в семь сорок пять утра Николас встретил первого посетителя.

Он не уезжал домой и спать не ложился. Товарищ Кейнс приказывал ему думать только о Неккене, но нач-упр Реннард не сумел исполнить приказ. Все дела, которые можно было отложить на день, два, неделю, внезапно оказались сверхсрочными. Товарищ Киа был слишком занят сам, чтобы принимать новые обязанности, первый заместитель товарищ Арнольд угодила в больницу, второй заместитель мгновенно приступить к исполнению не мог…

К рассвету вернулось знакомое чувство крайней усталости: он словно отделился от тела и смотрел теперь в монитор поверх собственного затылка. Ужасно было понимать, что с каждым часом он работает всё медленнее, суть дел понимает всё хуже. Сердце, истерзанное кофеином, дико колотилось, глаза болели, взгляд снова и снова затягивала мутная пелена, а голова клонилась то набок, то вниз, к клавиатуре… «Ещё день, – напоминал себе Николас, – всего два десятка часов, а потом – круизный лайнер Джанкина Морелли и три недели в плюс-пространстве без всякой связи с миром. В плюс-пространстве даже мерцательная связь не работает. Настоящий отпуск, лучше не придумать. На Циа отпуск ему не светил бы ещё десятилетия. Осталось всего двадцать часов работы, а потом отдых».

Это помогало держаться, но сил не прибавляло.

И легче на душе тоже не становилось.

В семь тридцать Николаса в который раз посетила мысль, что он бессмысленно тратит драгоценное время. Уже десять минут он зачем-то просматривал материалы дела Джона Раджа, провинциального директора школы. Суд вынес бывшему директору смертный приговор, но по таким делам Линн запрашивал одобрения контрразведки.

У приговорённого было открытое и честное лицо, пятеро детей, множество ходатайств о помиловании от родителей учеников и ни одного смягчающего обстоятельства.

Промантийская агитация.

Элементы мантийской системы воспитания, внедрённые в школьную программу… экспертные заключения, диагнозы специалистов… Школа была вроде той, в какой учился сам Николас: поселковая, в неё ездили дети со всей округи, и, конечно, при ней существовал интернат-пятидневка. Интернатные дети, как и собственные дети директора, сейчас находились в реабилитационных центрах, остальные школьники – под наблюдением врачей. И все, все писали письма о том, какой хороший человек дядя Джон, замечательный, добрый, простите его, пожалуйста… «Эмоциональная территория, – вспомнил Николас, – Доктор про такое рассказывал. Школа стала его эмоциональной территорией, как у настоящего мантийца, поэтому на ходатайства нельзя обращать внимания. Но всё же…»

Пятеро детей. Целый посёлок, обожающий дядю Джона.

Николас закрыл глаза и прижал к пылающему лбу холодные пальцы.

«А так и выглядит мантийская интервенция, – мелькнуло у него в голове. – Интервенция по схеме «здоровый дух». Милые, чуткие люди. Удивительные успехи детей в учёбе. Ничего, что могло бы встревожить власти, ровным счётом ничего, даже наоборот. Потом таких школ становится больше, потом – все школы становятся такими, и вот уже у кого-то из выпускников-полумантийцев рождаются дети, и детям делают операцию»

Но это теория. Абстрактная страшилка из разряда «а если бы». В реальности же перед товарищем Реннардом лежат четыре смертных приговора, директору и трём учителям, мирным, добрым, хорошим людям.

Которые вполне сознательно пользовались материалами дореволюционной мантийской агитации.

Которые хорошо понимали, что делают.

У них были самые лучшие побуждения.

«Если бы можно было отправить их на воспитательные работы, на Двойку, без права переписки, чёрт возьми, пожизненно!.. Нельзя. Они носители вируса, эти славные, располагающие к себе люди, им так легко будет заморочить головы конвоирам, ещё легче – стать авторитетами среди заключённых… Бунт на Двойке придётся пресекать разгерметизацией куполов, а ведь там не все пожизненные, там полно людей, у которых есть шанс исправиться и вернуться… А ещё они могут захватить транспорты, и это совсем плохо».

– Хватит, – сказал Николас вслух.

Чем дольше думаешь, тем меньше от тебя толку. С Мантой драться можно только не рассуждая – как-то так, кажется…

Расстрелять.

Николас закрыл файл, отодвинул лэптоп и обхватил голову руками. Хотелось лечь и отключиться. Хотя бы просто отключиться и не видеть ничего больше.

Который по счёту приговор?

Несчитано.

…Он не знал, сколько просидел так (на самом деле – десять минут и только потому, что, закрыв глаза, немедленно уплывал в сон). Думать о чём-то уже не было сил. В черепе, между висками, ощущалась какая-то воспалённая пустота.

Потом за тяжёлой дверью кабинета послышался шорох. Сначала Николас подумал, что пришёл Айгар и Джина, ночная секретарша, собирается домой, но для этого время было слишком раннее.

Тихо тенькнул звонок внутреннего телефона.

– Товарищ Реннард, – красивым, хорошо поставленным голосом сказала Джина, – к вам товарищ Фрайманн.

Несколько секунд Николас сидел неподвижно.

– Пригласите, – торопливо сказал он потом и зачем-то добавил: – Конечно.

– Эрвин? – удивлённо проговорил он, вставая.

На миг кабинет поплыл перед глазами, но слабость быстро отступила: в конце концов, всего сутки без сна, бывало и больше.

– Я получил приказ товарища Кейнса, – отрапортовал Фрайманн, щёлкнув каблуками.

И вдруг не по-уставному улыбнулся.

У него был весёлый вид, глаза так и горели. Николас невольно улыбнулся в ответ.

Отчего-то именно в этот момент он почувствовал, что бесконечная ночь ушла и наступило утро.

Он был рад видеть Фрайманна. С появлением Эрвина ему стало спокойней. Стихла внутренняя тревога, к которой он так привык, что перестал её замечать. Сердце всё ещё колотилось, но это был просто кофеин. Усталость выжгла неуместное физическое влечение, а всё остальное было очень хорошо, и вдвойне хорошо оттого, что Чёрный Кулак не терзался никакими сомнениями. Он умел искренне верить в то, во что необходимо было верить, и верить вместе с ним становилось легче.