Я его понимал.

Вчера под каким-то предлогом Муся увязалась за матерью в контору. Хотя она там была не впервые, на сей раз настойчивость, ею проявленная, меня слегка удивила. Ольга Адольфовна тоже поглядывала на свое дитя с известной опаской: что затевает?

Но Муся, мило принаряженная по случаю выезда в город, была тиха, как ландыш. Легкая белая блузка с синей отделкой оттеняла густой ровный загар и подчеркивала уже явственно наметившуюся грудь. Выгоревшие на солнце рыжеватые волосы были аккуратно причесаны, синяя юбка заменила бесформенные уродливые трусы, в которых наследница имения Трофимовых в последнее время взяла привычку щеголять дома и в саду. Короче, интересная барышня!

Я сказал о своих наблюдениях Ольге Адольфовне, и она призналась, что сама заметила это лишь позавчера, когда Муся, вот так же приодетая, ездила в Харьков к зубному врачу. Как вскоре выяснилось, Мусин расцвет заметили не только мы.

В конторе девочка завладела свободным стулом, перетащила его к окну, пристроила на подоконнике том Густава Эмара и приступила к чтению, пробормотав не совсем понятное: «Я подожду». Рабочий день уже начался, когда примчалась чрезвычайно взвинченная Домна Анисимовна. Забыв поздороваться, она с порога объявила:

— Я не спала ночь! Задремала только под утро, так что даже проспала! К началу работы не поспела!

— Кхе-кхе! — Товарищ Мирошкин, очевидно, пытался посредством этих иронических звуков дать товарищу Марошник понять, что она никогда не приходит в контору вовремя. В обычный день это могло бы послужить началом длительной перепалке, но на сей раз негодующая старая дева ничего не заметила.

— Бандиты! — вскричала она, обводя всех пылающим взором. — До чего дошло! Бандиты врываются в дома! Дожили!..

После недавних исторических потрясений, казалось бы, уже пора относиться к подобным фактам как к чему-то не столь экстраординарному, Корженевский сказал бы «житейскому». Я уж решил, что Домну Анисимовну с сестрой ограбили, хотя что можно у них взять?

— Как вам известно, я живу за занавеской в доме моей троюродной сестры, — продолжала Домна Анисимовна с такой гордостью, словно это обстоятельство делало ей большую честь. — И что вы думаете? Вчера, когда я совсем было собралась лечь спать, слышу в комнате сестры грубый мужской голос! И представляете, он заявляет: «Я к Домне!» Узнал же откуда-то мое имя! Сестра, конечно, говорит, мол, время позднее, она уж спать легла, а кто вы вообще такой будете… А он сестру оттолкнул, Домночка, кричит, это я, Петя! Да как бросится к моей занавеске, как ее отдернет! Я в ночной рубашке сижу, а передо мной — матрос! Увидел меня, тут только совесть в нем проснулась — не совсем еще, видать, пропащий. Зазрила его совесть, он вот так за голову схватился и бежать… Что вы на это скажете?.. Муся! Что с тобой? Что ты нашла смешного?..

Муся, о которой все успели забыть, корчилась на своем стуле, закусив собственный кулак крепкими ровными зубами. Вопрос Домны Анисимовны ее добил: с громким хохотом она выскочила из комнаты, уронив книжку на пол.

— Удивляюсь, — сказала шокированная Марошник, — у такой женщины как вы, Ольга Адольфовна, дочка совсем не знает приличий!

— Не сердитесь на нее. Трудный возраст, и эти времена… Не обращайте внимания. — Ольга Адольфовна не любит Марошник, но сочла своим долгом извиниться. — Ей вообще нечего здесь делать, я сейчас же отошлю ее домой.

Она взяла Эмара и отправилась объясняться с Мусей. Та без спора согласилась уйти, поскольку, как выяснилось, сцена, ради которой ей понадобилось в это утро быть в конторе, уже произошла. Девчонка сама все рассказала матери, чтобы и та могла насладиться ее остроумием.

А случилось следующее. Возвращаясь от зубного врача, Муся мимоходом прельстила собой матроса Петю. Ухаживания и физиономия Пети ей не понравились, и она придумала, как его разыграть. Назвавшись Домной Марошник и дав ее адрес, она объяснила, что живет за занавеской у родственницы. Родственница, дескать, ханжа и старая дура, но наплевать. «Не обращайте на нее внимания, смело врывайтесь за занавеску!»

Подумать только, что в свое время я находил розыгрыши Алеши Сидорова недостаточно деликатными!

После анекдотической истории с никоновским младенцем мною овладела апатия. Не только потому, что я осрамился и мой смешной промах стал, разумеется, достоянием молвы. Это было досадно, что скрывать. Но главное, я чувствовал, как угасает надежда доискаться правды во всей этой путанице.

Несколько дней я ждал, что Горчунов вызовет меня к себе и потребует, чтобы я прекратил свои экстравагантные опыты, превращающие прокуратуру в подобие комического театра или цирка. Бог весть почему, но я ждал от учтивого Александра Филипповича именно таких беспощадных определений.

Прокурор держался сухо, но молчал. Он действительно был стреляный воробей. Видел, что нет надобности еще унижать меня, рискуя вызвать, может статься, ответную вспышку протеста. И без того моя игра была проиграна. Он давал мне время это понять.

Меня же в те дни тяготило еще и другое. Я вспоминал разговор с Марьей. Старуха плела какую-то загадочную ахинею. Что ж, на то она и цыганка. Может, правда, рассчитывала, что попадусь на удочку, пущусь с ней гадать да ручку золотить. Но я-то каков? Хватило пары дурацких, с потолка взятых фраз, чтобы в мою ученую голову полезла какая-то черная жуть, а по спине забегали мурашки. Это было оскорбительно.

«Хватит гоняться за химерами! — решил я. — Прав Горчунов, тысячу раз прав: буду делать то, что по силам. Я уже не мальчик, чтобы морочить себе и другим голову несбыточными прожектами». Было немного стыдно и своих недолговечных выспренних мечтаний, и отступничества от них. Но на душе стало спокойнее. Даже захотелось развлечься. Когда Легонький предложил заглянуть на представление заезжей оперы, дававшей ни больше ни меньше как «Фауста», я согласился.

Особенного добра от гастролеров не ждали, но местный бомонд все же собрался на премьеру. Мы с Константином Кирилловичем только и делали, что раскланивались со знакомыми, умильно скалясь и расточая любезности. Была там и Лиза Шеманкова. Проплывая мимо под руку с супругом, моя донна скользнула по мне пренебрежительным взглядом.

Мы давно не видались. Но я был убежден, что о моих сумасбродствах она уже наслышана. Да, я ее разочаровал… Между тем в этот вечер она была весьма хороша в переливающемся, плотно охватывающем тонкую талию наряде цвета бордо. «Упустить такую любовницу способен только последний идиот», — подумал я, издали следя за ней глазами и вспоминая, как в минуты страсти увлекательно темнеют ее голубые глаза, как она умеет задорно посмеиваться, подстрекая к безумствам и как бы сомневаясь, что ты довольно смел, чтобы на них решиться. При первом удобном случае надо будет доказать ей противное, — решил я. О, мои благие намерения…