— Никому не сказывай об иконе.

— Не скажу, господин фельдфебель.

— Да какой я теперь тебе «господин»! Ты мне, малой, всё одно что сын. Мне Матерь Божья указала на тебя. Понимать надо! С нами в руководительницах и защитницах теперь Она. А своей сестрице отпиши: впала-де ты в прелесть, устроенную хитромудрым антихристом. Затащит он её не ровен час в омут греха. Погубит девку.

— Отчего же Бог оказывается порой слабже антихриста?

— И ты ересью соблазняешься! — ударил Волков мозолистым толстым пальцем по столешнице. Но, помолчав, стал спокойно рассуждать: — Ржа неверия разъедает души людей. Озлобляются они друг на друга, завидует сосед соседу, копят имущество, дрожат за его сохранность, а не радуются жизни да Божьей благодати, всё ещё изобильно разлитой по белому свету. Один старец сказывал мне: вскоре-де настанут времена тяжких испытаний, бесовские пляски возвластвуют. А почему, Василий? Да потому, что не хотят люди жить по заповедям Господним, дарованным издревле, стали торить свои дороги, новые пути. Умствуют! Спорят с Небом! А дорога истинная одна — в Царствие Божье. Намыкаются люди, сказывал старец, с лихвой. Войны великие и беспощадные сотрясут землю. Беда, беда! — качал головой Волков.

— Когда наступят страшные времена?

— Не ведаю. Может, — уже. Да, да, похоже, что наступили — никудышно живут люди, до чрезвычайности плохо. Одни в плясках да хохоте, а другие в неимоверных трудах и злобе. Но те и другие попусту живут — прожигают жизнь, не готовятся к вечной жизни и не ждут Царствия Божьего.

— Погибнет белый свет?

— Не знаю. Бог всемилостив. Верь, надейся и… — Он помолчал и добавил, слегка вздохнув: — И люби.

— Кого?

— На то сердце тебе укажет. Оно у тебя живое. Ступай, да помни уговор — никому не сказывай об иконе: не верю я никонианам… хотя по внешнему виду вроде как и сам никонианин — выпиваю, курю, чай употребляю да редко молюсь, — грустно улыбнулся Волков, подталкивая словно очарованного, заторможенного Василия к двери.

Василий до утра не мог уснуть. Виделись ему большие, но смутные — как бы не до конца открывшиеся для него — глаза Божьей Матери; скатывались к земле прозрачные золотистые, как мёд, слёзы не слёзы, но действительное и несомненное мироточие. В душе становилось легко и печально, и далеко стала видеться ему жизнь, как с сопок правобережья виделись родные погожские дали, приангарские лесистые, пахотные земли, пойменные луга. За большим без штор окном казармы вставало туманное сизое утро, неохотно, сонно бросало на росистые кроны тополей скудные пучки лучей маленькое жёлтое цыплячье солнце, чуть выглянув из-за иркутных пологих сопок. Но день обещался быть горячим. Сон, наконец, сомкнул веки Василия, и он с час крепко поспал, подрагивая щекой и губами.

Фёдор Тросточкин надолго оставил Василия. Ушла злая гущина горечи из сердца, и оно помаленьку заполнялось светлым печальным чувством, которое пока неясно к чему-то призывало, влекло. Василий осознал — жизнь его мало-помалу прямилась. Ему хотелось стать лучше и чище. Он не озлоблялся на сослуживцев, не таил задумку поскорее избавиться от обязательной — а тем более в его судьбе случайной — повинности. Не столь ощутимо стала задевать жёсткость и нередкая напористая грубость ефрейторов, подпоручиков и других более или менее начальственных особ роты или взвода. Василию поминался наказ деда: «Честно служи царю и отечеству», и он усердствовал в службе. Не выпячивался, не выслуживался, а добросовестно, основательно выполнял и исполнял необходимое.

Стали прибывать новобранцы по июльскому Указу о всеобщей мобилизации. Людей стало так много, что к середине сентября их уже негде было расквартировывать, пришлось теснить лошадей на конюшне, а также устанавливать койки в столовой и клубном помещении. Роты и взводы стали вдвое, а то и втрое больше. Оружия и сапог на всех не хватало, но в форму облачили всех.

Как-то в конце сентября к Василию подошёл Волков:

— Икона, слышь, Вася, перестала мироточить, — взволнованно шепнул он ему на ухо, утягивая за рукав в каптёрку.

— Перестала? — отчего-то испугался Василий. А чуть погодя понял свой страх: «Неужели дьявол снова припожаловал по мою душу?»

Волков вынул икону из комода, аккуратно развернул пожелтевший рушник, ближе переставил керосиновую лампу и набавил фитиля. Василий склонился к иконе — она показалась ему суховато-тусклой и как будто пожухлой, как листва осени. Была совершенно без жизни. А глаза Святой Девы в первое мгновение даже показались закрытыми. Тень печали и умирания лежала на всей иконе. Василий отвернул голову от иконы и стал смотреть в пол. За дверью шумели солдаты, покрикивали унтеры и ефрейторы — шла обычная жизнь, не плохая, не хорошая, но Василию почувствовалось, что какая-то невидимая, но деятельная, настойчивая сила отсекла, снова отсекла его от обычной жизни, от обычных забот и стремлений. Он физически ощутил в груди лёд.

Волков закурил, похлопал Василия по спине, пытаясь снизу заглянуть в его глаза:

— Ты чего, братишка, с лица спал?

— Что-то знобко, — хрипло и несоразмерно тихо ответил Василий. Мельком взглянул на икону, снова направил глаза в половицу. — Почему же она нынче не мироточит?

— Война идёт, и Дева Мария скорбит. Так оно, видать. Нам, Вася, простым смертным, остаётся только лишь гадать… а это, видишь ли, грех. На всё воля Божья.

— Но в скорби плачут.

Волков помолчал. Глубоко вобрал дым папиросы, продолжительно выпускал его, приставив ко рту ладонь, чтобы на икону не распространялся дым. Едва слышно ответил:

— Не знаю, братишка, не знаю.

Молчали, смотрели на икону, словно всё же ожидали появления мироточия, золотистых капель. Но икона молчала, и направленный на неё яркий свет керосиновой лампы, чудилось, пропадал в её тусклых глубинах. Облик маленького Христа был незаметен, казался сжатым, как бы усохшим, и Василий осознал — или вспомнил — наличие на иконе и святого Младенца лишь какое-то время спустя. Сказал Волкову:

— Христос будто спрятался. Не разглядишь.

Волков тщательно загасил папиросу, открыл форточку, полотенцем выгнал из комнаты дым, сказал, весь подтягиваясь, преображаясь:

— Помолимся, Вася.

— Помолимся.

Они помолились, поясно троекратно поклонились Святой Деве и Младенцу. И ни одного голоса, звука мира они не слышали, кроме тишины и радости в своих сердцах. Обнялись.

Волков завернул икону, спрятал в комод, пригасил пламя лампы. И только теперь они ясно расслышали шумы из коридора.

Через два дня, после суетливых и нервных сборов, погрузки лошадей, вооружения, разнообразного военного скарба, Иркутский пехотный полк был размещён в нескольких составах и отправлен на запад России.

— На фронт, дружок, на фронт, — неестественно приподнято говорил Григорий Волков, странновато, рассеянно улыбаясь не побритым очужевшим лицом. «Как будто скалится», — подумалось Василию.