И еще. Начиная с этого момента я стал говорить – будь справедлив. Он имущий. Старохатов – имущий, и, как ни крутись, тебе будет хотеться его осудить. На этом все портреты и вообще всё. Не сбейся на простое. Не спеши.

* * *

Из первого периода…

Их было три дружка: сам журналист (он мне и рассказывал), Павел Старохатов и Генаша. Все трое были при военно-полевой газетке. Генаша в тот вечер привел случайного пленного – все они сидели в блиндаже и пили чай из железных кружек. И немец пил чай, отогревался.

Журналист возился с «лейкой». И сердился:

«Как же я его «щелкну», гада?.. Он сидит такой счастливый».

«Так и «щелкни».

«Чушь собачья – пленный должен выглядеть как пленный. У него должен быть вид. Нужно, чтоб он в штаны наложил от страха».

А немец сидел и пил чай. И улыбался. Ему было тепло и хорошо. Он не был перепуган, и он не понимал, чего от него хотят.

«Сделай рожу, гад!.. Ну! – И журналист покосился на свой пистолет. – Может, попугаем?»

«Не надо пугать», – сказал сердобольный Генаша. «Не надо», – согласился и Старохатов.

* * *

Ладно. Пусть Старохатов жулик, думал я. Ведь характер жулика сплошь и рядом бывает размашистым и взрывным. Один раз ограбил, другой раз – одарил. Характер – это характер. Гришка Орлов, а не граф Зубов. Вот, собственно, и разгадка, какая-никакая, а к портрету годящаяся. Чего тебе еще?..

А вот чего.

У такого жулика в самих его поступках было бы и бросалось бы в глаза нечто удалое – случай же с Колей Оконниковым и особенно с Женькой никак не влазил в эту строку. В случае с Женькой не жулик чувствуется, а накопитель. Приобретатель. Который долго и степенно присматривается к тому, что плывет по реке мимо. Жаден-то он жаден, но – холоден. И спокоен… Случай с Женькой – это не разбой в тамбуре электрички, когда тебя лупят по башке и сдергивают часы. Это сродни совсем другому. Это – аккуратная и продуманная «промашка» кассирши, которая, вычитая за бездетность, «забывает», что у тебя родился второй ребенок, и ставит соответствующую заниженную цифру и, если что-то не так, спокойно тебе скажет:

– А почему же вы, дорогой мой, справку не принесли?..

Вот именно. Спокойно, холодно и… расчетливо. Зубов, а не Орлов.

* * *

Я вернулся домой поздно, в десять-одиннадцать вечера.

– Здравствуйте.

– Здравствуйте…

Я потоптался на нашей кухне, покурил, но не остался там, как оставался обычно. Я ушел в комнату, потому что кухня была мала и сейчас была в некотором смысле занята. К Ане пришли с завода. В гости. Пришли и сидели на кухне. Так уже бывало.

Пришли к Ане, как и всегда, двое – тетя Паша и тетя Валя, которые считались ее подругами, хотя годились ей в матери. Две простые женщины. Лаборантки. С руками опухшими, красными и заржавевшими, как у слесарей. Они принесли торт (мне тоже перепало, после чего я ушел спать), и теперь они пили с Аней бесконечный чай и говорили. Про жизнь.

– А можно сделать так: ты, Аня, будешь по-прежнему разбирать эти карточки (работа на дому), а через какое-то время пойдешь в секретарши.

– Верно, Аня, верно, – поддержала вторая толстуха. – Тогда и премия будет идти.

– Но только нужно к Гудиму (какая-то шишка на их заводе) сходить.

– Ну и сходим. Почему же не сходить.

– Анечка. И к директору ты сходи…

Разговор их тек, как иссыхающий ручеек, и в то же время не иссыхал – тек и тек. А я был в комнате через стенку от них; меня клонило в сон. Разделся. Лег. Лежал с открытыми глазами и пялился в потолок. Руки ладонями под голову. Ощущение, что ты думаешь думу, хотя ты вовсе не думаешь и только ждешь проблеска, с которым проваливаются в сон. И чуть-чуть светил ночник. И в шаге от меня тихо посапывала Машка.

С кухни послышались негромкие слова:

– Попробуешь, а? – Они уговаривали Аню пойти в секретарши (оказывается, появилась потрясающая вакансия – место секретаря директора!).

Но Аня всегда считала, что это она не умеет – быстро ответить – и что ей деловые скорые вопросы не по зубам. Потому что у нее нет, к примеру, высшего образования. Или потому, что она такая молоденькая и глупенькая. Или почему-то еще. И что-то с ней творилось странное. Она вдруг становилась немой. Лицо застывало. Деревенело. И вся она внутренне напрягалась, – еще бы усилие, еще бы рывок, и она перепрыгнет свой возраст, перемахнет барьер диплома и, возжелав истины, наконец-то все поймет. И ответит на их вопросы.

Если я видел ее в таком состоянии, я готов был на стенку лезть, я говорил: брось, Аня, перестань, не терзайся пустым; я объяснял, что есть зерна, которые растираются в муку только самим временем, – это о вопросах. И что рядом и сплошь в жизни я тоже многого не понимаю. И другой не понимает. И третий. И кто угодно. Но Аня считала, что этим я ее утешаю. Лгу. Обманываю, чтоб ей не было больно. В ее душе, в ее внутреннем устройстве, уже был этот рубчик, неизвестно кем и когда оставленный, – небольшой шрам, который лишь слегка зарубцевался.

И дело не в том, что Машка у нас отставала и не ходила, как ходят дети, и похвастаться нам пока было нечем. И не в том, что на отдых мы ни разу так и не съездили в направлении Крыма. Это гнездилось в ней глубже и появилось значительно раньше, чем появилась Машка и чем появился я. Иногда мне казалось, что, может быть, в детстве ее шпыняли в семье за ненаходчивость. Или клевали день за днем за плохую успеваемость. Или в судороге переходного возраста она была влюблена в умненького студента, который не разглядел ее из-за ее «простоты». Что-то такое было, хотя она уже не помнила. А может, помнила.

– …Тузовкин ушел от жены. В пятьдесят пять лет, а?.. Говорят, пришел – и бух перед женой на коленки. Прости, говорит, но я влюбился. Шапку надел – и в дверь.

– Жизнь большая. Жизнь – она серьезная.

– Да-а-а-а…

– Это была его вторая жена?

– Вторая. Если предыдущую первой считать, то, конечно, вторая.

– Жизнь большая. Жизнь – она серьезная…

Я послушал их самые последние заводские новости, а потом выключил их, как выключают приемник. Зевнул. Повернулся на спину и лежал, глаза в потолок, рассматривая на потолке полоски света, скромные художества нашего ночника с трещиной. Он так и прибыл из магазина – с трещиной, так как Аня, несмотря на азарт и лаборантскую свою закваску, не могла ничего купить без того, чтобы ее при этом не надули. Я думал об этой ее черточке и любил ее за это.

Потом я немного прибавил звук – послышался тот же медлительный, будто бы иссыхающий ручеек, разговор, который не иссыхает и будет течь еще сто лет.

– …Если кто и знает жизнь доподлинно, то это дядя Вениамин. Он как-никак и в профком выбирался, и несчастным был, сидел пять лет («Нет, он шесть сидел, потому что два раза по три»). И рыбак отменный. И директору при случае правду-матку кроет…