Джон Фекенхем пришел на рассвете, как мы и договаривались, принеся с собой корзинку с хлебцами, вино, епитрахиль, свечи, ладан и всякие другие игрушки, с помощью которых можно запутать и смутить необразованных деревенских жителей или порадовать глупых детей. Я перевожу взгляд с его корзинки на его честное лицо.

– Я не собираюсь изменять своей вере, чтобы спасти свою шею, – произношу я. – Потому что я забочусь о своей душе.

– И я, – мягко говорит он. – И королева дала нам три дня на разговоры о горнем.

– Мне всегда нравилось читать и спорить о прочитанном.

– Тогда поговорите со мной сейчас, – просит он. – Объясните, что вы понимаете под словами «…сие есть Тело Мое, за вас ломимое; сие творите в Мое воспоминание»[15].

Я чуть не рассмеялась.

– Неужели вы считаете, что я не думала и не спорила о значении этих слов? Да я делала это почти всю свою жизнь!

– Я знаю, – спокойно отзывается он. – Я знаю, что вы были взращены в заблуждениях, моя бедная сестра.

– Я вам не сестра, – поправляю я. – У меня всего две сестры, и если бы у меня был брат, то сейчас бы меня тут не было.

До меня доносится стук со стороны поста на Львиных воротах и шум шагов нескольких мужчин. Кто-то входит в Тауэр. Я слышу окрик, требующий внимания, и звуки, говорящие о распределении по камерам. Должно быть, я выгляжу испуганной.

– Я бы хотела видеть…

Он не двигается со своего места, из чего я делаю вывод, что он знает, кого привели в Тауэр. Я бросаюсь к окну, чтобы посмотреть через сад, и в новоприбывших узнаю отца. Мой бедный отец стоял в окружении горстки своих людей, без оружия и флагов, без лошадей, явно потерпевший поражение. Я оборачиваюсь к Фекенхему.

– Мой отец снова арестован? – спрашиваю я. – Вы пришли сюда со словами назидания, но не сказали мне об этой новости? О единственном, чего я не знала и о чем должна была знать!

– Он снова пошел на измену, – прямо сказал монах. – Он и сэр Томас Уайатт попытались ворваться в Лондон во главе вооруженной армии.

– Чтобы спасти меня! – взрываюсь я неожиданной злобой. – Кто станет винить его в том, что он пытался спасти меня от смертной казни? Он же любит меня! Я всегда была его любимой дочерью, так же целеустремленна в деле служения Господу, так же люблю учение. Как может такой человек, как он, бросить свою дочь на смерть и не шевельнуть даже пальцем для ее спасения? Никто не смеет требовать подобного от него!

Между нами повисло недолгое молчание. Я стояла лицом к нему, раскрасневшаяся и с глазами полными слез, а он выглядел раздосадованным, как мясник, которого обманули на рынке. Потом он опускает голову, и на его щеках тут же появляется густой румянец.

– Он восстал не для того, чтобы спасти вас, – грустно сказал он, и его слова зазвучали в моей голове похоронным колоколом. – Не ради вас, моя дорогая. Он собрал армию, чтобы возвести на трон принцессу Елизавету. Именно из-за его восстания вас и казнят. Мне очень жаль, дитя.

– Он собрал армию в поддержку Елизаветы? – я не верю своим ушам. Я же рассказывала отцу, что за девица эта Елизавета. Зачем он пошел на все это ради нее, такой неустойчивой в вере и ненадежной?

– Именно так.

– Но почему казнят меня, если за Елизавету восстал мой отец? – шепчу я. Дальше вступает мой пытливый ум ученого: – Это же нелогично. Совершенно непоследовательно.

На губах монаха появляется грустная улыбка, говорящая мне о том, что он со мной согласен.

– Испанские советники королевы желают, чтобы после восстания против них не осталось ни одного живого причастного. Против ее королевского величества то есть, – поправляет себя он.

Мне нет до этого никакого дела. Самое главное для меня сейчас – отец.

– Так он не собирался меня освобождать? Даже не думал этого делать? Все это ради Елизаветы, не ради меня?

Фекенхем знает, что этот удар – самый страшный.

– Если бы не это, то вас бы отпустили, я в этом уверен.

Он видит, как опускаются уголки моих губ, как злые слезы наполняют глаза.

– Никто не знает наверняка, в чем именно состоял план их заговора, пока кто-либо из них не признается. Может, мы помолимся Отцу Небесному, который любит вас? Он всегда на вашей стороне.

– Да, – обреченно говорю я, и мы вместе преклоняем колена и молимся вместе, произнося молитву «Отче наш». Эту молитву дал нам сам Иисус, и он же объяснил нам, что Господь есть отец всем нам, живущим. У меня есть Отец Небесный, даже если земной предал меня. Брат Фекенхем молится на латыни, я – по-английски. Я не сомневаюсь в том, что Господь слышит меня. Как и в том, что он слышит и его.

Отцу предъявят обвинения, и он предстанет перед судом за свое участие в заговоре. Это был серьезный и хитроумный план, который вполне мог у них получиться. Они собирались короновать Елизавету и выдать ее замуж за Эдуарда Куртене, нашего кузена по линии Плантагенетов, нашего родственника и брата по вере. Елизавета, разумеется, отрицает свою осведомленность об этом плане. Для такой хорошо образованной девушки она прекрасно умеет прикидываться ничего не знающей глупышкой, когда ей это удобно. Однако этот заговор означал, что теперь королеве Марии придется рассматривать всех сонаследниц престола как угрозу. Елизавету, меня, Катерину, даже малышку Марию или Маргариту Дуглас, королеву Шотландии, проживающую во Франции, – любую из нас могли предпочесть ей. У нас у всех есть права на корону, а значит, что мы все теперь подозреваемые в заговоре.

Меня настолько оглушили эти размышления, что я с облегчением оборачиваюсь на стук в дверь, чтобы встретить входящего Джона Фекенхема с робкой улыбкой на широком лице. Его светлые брови приподняты, будто он не уверен, что его тут рады видеть.

– Входите уже, – невежливо говорю я. А затем делаю глубокий вдох и выдаю подготовленную речь. – Раз уж мне были дарованы эти несколько дней для того, чтобы разговаривать с вами, хотя меня настолько мало беспокоит моя судьба, что я склонна воспринимать ее скорее как проявление Божьей воли в моей жизни и его безграничной милости.

– Вы подготовились к беседе, – замечает он, моментально понимая, что я вызываю его на дебаты, и кладет на стол свои книги. Затем он усаживается сам, словно знает, что битва за мою душу будет непростой.

Матери и Катерине разрешено навестить отца, и моя сестра оставляет отца и мать наедине, они всегда предпочитали общаться именно так, и приходит в мои комнаты.

Она не знает, что мне сказать, и мне нечего сказать ей, поэтому мы сидим в неловком молчании. Она тихо плачет, заглушая всхлипы рукавом своего платья. Я не могу читать, писать или размышлять, пока она сидит так близко ко мне, глядя на меня своими полными слез глазами. Я тону в буре ее жалости, страха и горя, поэтому не слышу даже собственных мыслей. Такое ощущение, что я попала в бочонок для взбивания масла. Я чувствую, как все у меня внутри обмякает и обессилевает. Я не хочу так проводить последний день своей жизни. Мне хочется записать наш последний разговор с Джоном Фекенхемом и описать свой триумф над его ошибочным мышлением. А еще мне надо подготовить свою речь на эшафоте. Я хочу размышлять, а не чувствовать.