Дожидаясь ответа королевы, я продолжаю работать над переводом. Я послала за новыми книгами, но сейчас мне с каждой просьбой приходится обращаться за разрешением, и крайне неприятно то, что многие книги мне сейчас недоступны. Дело в том, что Папа Римский назвал их запрещенными, и теперь никому нельзя их мне принести. Запрещенные книги! Они запрещают то, что образованные и просветленные люди написали о Слове Божьем. Вот так Антихрист и прокладывает путь в сердца людские, а политическая тирания находит поддержку у религии. Я не удивляюсь, когда мне все же не удается получить те книги, что мне нужны, и поэтому некоторые цитаты пишу по памяти, делая пометки на полях, чтобы проверить их, как только окажусь в своей библиотеке в Брадгейте.

Я стараюсь не обращать внимания на нарастающий шум, доносящийся со стороны Сити: крики, ликование и колокольный звон. Я точу перо и переворачиваю страницу учебника по греческой грамматике, который я читаю. Теперь среди криков я отчетливо различаю женские и юношеские восклицания радости. Мне не нужно подниматься на стену, чтобы понять, что было причиной этого ликования. Мне не очень хотелось видеть, как моя кузина триумфально входит в город через ворота Тауэра и освобождает своих фаворитов из заключения. Я просто надеюсь, что она не замедлит с моим освобождением.

Мне известно, что сначала обвиняемые должны предстать пред судом, затем будут осуждены и казнены, и лишь потом королева сможет простить меня. Вот только мне бы ужасно хотелось быть избавленной от вида лжесвященников и даже самого воплощения Антихриста, Стивена Гарденера, ярого врага реформ и королевы Екатерины Парр. Ведь он непременно отправится в часовню, чтобы отслужить молебен для предателей и перебежчиков.

Положив на пол подушечку, я встаю на нее коленями и, прислонившись головой к каменной стене, начинаю молиться о своей бессмертной душе, в то время, как этот дурной человек проповедует пастве, берет в руки дароносицу и производит языческие ритуалы там, где я сама недавно молилась. И мне не нужны были фигуры в цветастых робах, мельтешащие перед алтарем, размахивающие кадилом с благовониями и разбрызгивающие святую воду. Вот только никто не разделяет моих взглядов.

Джон Дадли отрекается от своей веры, исповедуется, унижается перед пекарским «телом Христовым» и вином, делая вид, что верит в символизм, и надеясь, что тем самым угодит королеве и заслужит еще пару лет своей ничтожной жизни, обменяв их на истинную благодать Господню. Хлеб из пекарни и вино из погребов, и этот бедолага еретик клянется, что вкушает от тела и крови Христовой. Это не вера, это предрассудки и колдовство. Он потерял свою бессмертную душу в попытках выторговать за нее свою жизнь. Но это не помогло, потому что его и еще двоих, сэра Джона Гейтса, который ему служил, и сэра Томаса Палмера, который был виновен не больше сотни других людей, отвели на Тауэрский холм и обезглавили, как простых преступников.

Я потрясена до глубины души. Я не могу оплакивать Джона Дадли, у меня нет причин по нему горевать. Мой свекор в последние дни обратился в католичество, а значит, предал истинную веру, моего кузена короля и мою, и это предательство гораздо хуже, чем государственная измена, в которой он признался. В конце своей жизни он принял неверное решение, попытавшись обменять свою веру на пару лет жизни, такое же плохое, как и относительно моей судьбы.

– Я, конечно, молода, – говорю я своей сестре, Катерине, которая приехала навестить меня без приглашения. – Но я бы не предала своей веры ради любви к жизни! Но ты можешь сказать, что у него была хорошая, сладкая жизнь и потому он так хотел ее сохранить…

– Нет, я бы не стала этого говорить…

– И вот он решил, что ему стоит пожертвовать своей душой, он совершит достойную сделку, ты можешь сказать…

– Да нет, честное слово, я бы так…

– Он был готов на все. Нет, в уме ему не откажешь, потому что ему пришлось бы жить в цепях, если бы ему оставили жизнь…

Она тщетно пытается меня остановить.

– Да не стала бы я говорить ничего подобного! – не выдерживает Катерина. – Но я могу понять, как отец таких красивых сыновей может не хотеть оставить их без своей поддержки и как он готов поклясться в чем угодно, чтобы сохранить себе жизнь.

– Господь говорит, что ежели кто откажется от него пред другими людьми, то Он откажется от того перед Отцом Небесным, – заявляю я.

– Но когда королева простит тебя, тебе придется помолиться с ней, – напоминает мне Катерина. – Я уже это делаю. Я сижу сразу за ней и просто копирую все, что она делает. Честное слово, Джейн, мне нет никакой разницы. Вверх, вниз, поклон и крестное знамение. Почему это так важно? Ты же не станешь протестовать против мессы? Ты ведь сделаешь все, что они тебе скажут? Поклонишься, когда тебе поднесут просвирку и…

– Это корм для свиней. Не просвирка, как ты это называешь, а корм для свиней, – заявляю я. Катерина же прячет лицо в ладонях и поглядывает на меня сквозь пальцы.

– Джейн! – шепчет она.

– Что?

– Ты договоришься до плахи.

– Я никогда не отрекусь от Господа своего, – торжественно объявляю я.

– Джейн… – повторяет она.

– Что?

– Я не хочу тебя терять.

И тут меня отвлекает шевеление в кармане ее плаща.

– Что у тебя там?

– Котенок Булавка. Я его принесла сюда. Подумала, что он может скрасить твое одиночество.

И она достает из кармана совершенно белого котенка с голубыми глазами. Он открывает крохотный рот, зевает и показывает розовый язычок. У него оказываются острые мелкие зубки и лапы, мягкие спросонья.

– Не нужен мне котенок, – говорю я.

Катерина выглядит разочарованной до неприличия.

– Разве он не утешил бы тебя? Уверена, он не еретик.

– Не говори глупостей!

Так называемая милостивая королева повелела, чтобы мы, пленники, отринувшие ее ересь, чтобы последовать за воскресшим Господом, прошли перед людьми так, как Он ходил перед своими современниками. Я знаю, что это представление позорит ее, а не меня. Я не боюсь суда за измену, я даже рада ему. Я могу свидетельствовать со скамьи подсудимых, я могу быть Даниилом, пришедшим на суд. Я готова.

Мне выпало предстать перед судом вместе с несколькими оставшимися заключенными в лондонском Гилдхолле, более унизительного и публичного процесса она не могла бы придумать. Но королева не осознает, что для меня эти испытания святы. Я почитаю за честь пройти от Тауэра до Гилдхолла и стыжусь этого не больше, чем стыдился Иисус, когда нес свой крест. Она думает, что отдаст меня на растерзание толпы, но для меня это испытание – мученичество. Я рада принять его.

На улицах между Тауэром и Гилдхоллом стоят охранники. Нашу процессию возглавляет палач с топором на плече, за которым идет архиепископ Томас Кранмер, богообразный священник, который дал нам молитвенник на английском и который переводил Псалтырь вместе с дорогой королевой Екатериной Парр. Он пребывал в Тауэре с того момента, как воспротивился мессе, насаждаемой королевой. Я хорошо его знаю, он был моим учителем, когда я занималась с королевой Екатериной. Я верю, что если этот человек идет за палачом, то Господь идет впереди всей процессии. Я горжусь тем, что иду следом за таким великим человеком. Я готова идти за ним до самих врат рая. Только вот, к сожалению, я иду не сразу за ним, потому что передо мной идет мой бледный и явно напуганный муж, потом я в сопровождении двух моих фрейлин, а потом еще два брата Дадли: Эмброуз и Генри. Эти двое хотя бы выглядят достойно и даже непокорно.