прийти сюда. Вы пришли потому, что должны были прийти – я права?

Я поклонился.

– Садитесь, мой друг, – промолвила Эми Стэнхоуп. – Мы будем пить чай.

Она позвонила.

Поверьте, уважаемый доктор, я мог бы обстоятельно описать вам каждый вечер из тех многочисленных, проведенных с Эми Стэнхоуп. Я мог бы передать вам дословно все наши разговоры, ведь они въелись в мое сознание, точно щелок. Я не могу забыть ни одного движения ее руки, ни малейшей игры ее темных глаз. Но я хочу восстановить только те подробности, которые являются существенными для желаемой вами картины.

Однажды Эми Стэнхоуп спросила меня:

– Вы знаете, что случилось с Марком фон Боланом?

Я ответил:

– Мне известно только то, что об этом говорят.

Она спросила:

– Вы верите, что я в самом деле превратила его в миртовое дерево?

Я поймал ее руку, чтобы поцеловать.

– Если вам так угодно, – сказал я со смехом, – то я охотно поверю в это.

Но она отняла руку и заметила с такой уверенностью, что я даже вздрогнул:

– Я ведь и сама в это верю.

Она выразила желание, чтобы я каждый вечер приносил ей померанцевые цветы.

Однажды, когда я вручил ей свежий букет белых цветов, она прошептала:

– Астольф. – Затем добавила громче: – Да, я буду звать вас Астольфом. И если хотите, можете звать меня Альциной[27].

Я знаю, уважаемый доктор, как мало досуга имеют люди в наше время – невдомек им старинные легенды и сказания. Поэтому оба эти имени, наверное, не скажут вам ровно ничего; между тем мне они в одно мгновение открыли близость ужасного и вместе с тем ожидаемого чуда. Если бы вы познакомились с Людовико Ариосто, если бы вы прочитали кое-какие героические сказания пятнадцатого века, то прекрасная фея Альцина оказалась бы для вас такой же старой знакомой, как и для меня. Она ловила в свои сети Астольфа и Рюдигера, Рейнольда Монт-Альбанского и рыцаря Баярда, и не только их, но и многих иных героев и паладинов. Всех побежденных ею жертв она превращала в деревья.

Эми положила обе руки мне на плечи и посмотрела на меня.

– Если бы я была Альциной, – сказала она, – хотел бы ты быть моим Астольфом?

Я не сказал ничего, но мои глаза ответили ей.

И тогда она промолвила:

– Пойдем со мной.

Вы – уважаемый психиатр, и я знаю, что вы признанный авторитет. Я встречал ваше имя во всевозможных изданиях. О вас говорят, что вы привнесли в науку новые веяния. Я думаю теперь, что человек – сам по себе, один, – никогда не создает так называемой новой мысли. Таковая возникает в одно и то же время в самых разных умах. Тем не менее я питаю надежду, что ваши новые мысли касательно человеческой психики, быть может, совпадут с моими. Это чувство и побуждает меня относиться к вам с таким безграничным доверием.

Мысль лежит в основе всего, так ведь? Она – единственное, что истинно. По-детски наивно будет понимать материю как нечто действительное, ведь все, что я вижу, постигаю и усваиваю своими несовершенными органами восприятия, совсем не такое, каким рисует его истина факта. Водяная капля кажется моим жалким человеческим глазам маленьким, светлым, прозрачным шариком, но микроскоп, которым даже дети пользуются для забав, учит меня, что это арена баталий тьмы микроорганизмов. Это уже более высокое воззрение, но отнюдь не высочайшее. Ибо нет никакого сомнения, что через тысячу лет наши научные вспомогательные средства, даже самые блестящие и совершенные, будут казаться такими же смешными, какими кажутся нам сегодня инструменты Эскулапа. Таким образом, то познание, которым я обязан чудесным научным инструментам, столь же неэффективно, как и то, что воспринято моими бедными чувствами. Материя всегда оказывается чем-то иным, чем я ее представляю. И я не только никогда не смогу постичь ее сущность сполна, может статься, никакой постижимой сущности в принципе нет. Если я лью воду на раскаленную плиту, вода мигом превращается в пар. Если я бросаю кусок сахара в чай, он растворяется. Я разбиваю чашку, из которой пью, и получаю осколки, но чашки уже не существует более. Если бытие одним взмахом руки превращается в небытие, то не стоит и считать его бытием, как мне кажется. Небытие – вот истинная сущность материи, и жизнь есть лишь отрицание этой сущности на бесконечно малый промежуток времени. Но мысль капли или кусочка сахара остается непреходящей: ее нельзя разбить, расплавить, превратить в пар. Итак, не с большим ли правом следует считать действительностью эту мысль, а не материю, которая изменчива и преходяща?

Что касается далее нас, людей, уважаемый доктор, то и мы, конечно, такая же материя, как и все окружающее. Всякий химик запросто скажет, на сколько процентов мы состоим из кислорода, на сколько – из азота, водорода и всего прочего. Но если где-то в нас обнаруживается мысль, какое право имеем мы утверждать, что мыслью обделены другие производные материи?

Я постоянно употребляю слово «мысль». Это делаю я на том основании, уважаемый доктор, что лично мне оно кажется наиболее подходящим для того понятия, которое я имею в виду. Подобно тому, как в различных языках существуют разные слова для определения одного и того же предмета, подобно тому, как одну и ту же часть лица – рот – итальянец называет bocca, англичанин – mouth, француз – bouche, а немец – Mund, точно так же и различные науки с искусствами особо выражаются об одном и том же предмете. То, что я называю «мыслью», теософ мог бы назвать «божеством», мистик – «душой», врач – «сознанием». Вы, уважаемый доктор, вероятно, избрали бы слово «психика». Признайте, это понятие, как его ни переиначь, обозначает нечто первичное, единственно истинное. Но если это безграничное понятие, имеющее все свойства, приписываемые теологами Богу, т. е. бесконечность, вечность и т. д., открывается в нашем мозгу, то почему не разрешить ему проявляться и в других предметах с тем же успехом? Даже я могу представить гораздо более приятное местопребывание для него, чем мозг большинства людей.

Все это, в общем, не есть что-либо новое. Ведь верили же миллиарды во все времена (да и теперь еще верят), что животные тоже имеют душу. Учение Будды, например, даже переселение душ признает. Что же мешает нам сделать еще один шаг далее и признать душу у источников, деревьев, скал, как это делалось – хотя, быть может, только из эстетически-поэтических оснований – в древней Элладе? Верю, что придет время, когда человеческий разум дойдет до такой