– Здравствуйте, – сказала Мирелла, вежливо улыбаясь Винсент, – у вас есть закуски?

– О, отличная идея, – добавила ее подруга. На вид она была ровесницей Винсент и Миреллы, лет тридцати с небольшим или около того, с ослепительно-белыми крашеными волосами и стрижкой боб в стиле флапперов[6] 1920-х.

– Закуски, – повторила Винсент. – Да-да, ореховая смесь или сухарики?

– Ореховая смесь! – воскликнула флаппер. – Господи, это как раз то, что нужно. Мартини невыносимо сладкий.

– А хотя можно нам и то и другое? – спросила Мирелла, пока на нее неотрывно смотрела Винсент.

– Конечно. Ореховая смесь и сухарики, сейчас мы вам все принесем. – Она будто бы оказалась во сне.

– Я уже сто лет не ела ореховую смесь, – поведала Винсент девушка-флаппер.

– Что ж, ты многое потеряла, – откликнулась Мирелла.

Винсент чувствовала себя так странно, словно наблюдала за своими действиями со стороны. Она видела, как ее руки насыпали ореховую смесь и сухарики в маленькие стальные миски. Мне приснилось, как ты пришла ко мне в бар и не узнала меня. Она осторожно поставила миски на барную стойку перед своей некогда лучшей подругой, та сказала «спасибо», не глядя на Винсент, и вернулась к разговору.

– У Нью-Йорка есть одна особенность, – сказала подруга Миреллы, когда Винсент отвернулась, – все отсюда уезжают. Я думала, хоть меня это не коснется.

– Все думают про себя, что их это не коснется.

– Наверное, ты права. Просто мои друзья начали переезжать еще десять лет назад – в Атланту, Миннеаполис или еще куда-нибудь, а я думала, что уж я-то останусь и добьюсь успеха.

– Но ведь в Милуоки у тебя лучше с работой?

– Там бы я могла себе позволить огромную квартиру, – ответила флаппер. – Или даже целый дом. Не знаю, просто так банально жить в Нью-Йорке лет до тридцати, а потом уехать.

– Да, но на то есть причины, – возразила Мирелла. – Тебе никогда не казалось, что где угодно жить было бы проще, чем здесь?

Посмотри на меня, думала Винсент, обрати на меня внимание, скажи вслух мое имя, но Мирелла совершенно не замечала ее, как будто они были незнакомы.

– Извините, – обратилась к ней Мирелла.

Винсент сняла очки и обернулась.

– Мирелла, – сказала она.

– Можно мне еще коктейль? – Она будто не слышала, что ее назвали по имени.

– Конечно. Что предпочитаешь, Мирелла, «Воскресное утро»?

– Нет, просто старый добрый «Космо».

– Я думала, тебе не нравится «Космо», – сказала Винсент.

– А мне, пожалуйста, еще одну «Полночь в Сайгоне», – вмешалась флаппер.

– Хорошо, сейчас, – ответила Винсент.

Возможно ли, чтобы ее и впрямь не узнавала лучшая подруга? Скорее Мирелла мстила ей, притворяясь, что не узнает, а может, она играла в ту же игру, что и Винсент, живя под прикрытием, только ее прикрытие было более масштабным и она намеренно не узнавала никого из своей прошлой жизни; или, может быть, Винсент сходила с ума и все ее воспоминания были ненастоящими.

– Один «Космополитен» и одна «Полночь в Сайгоне». – Винсент поставила на барную стойку бокалы с коктейлями.

– Спасибо, – сказала Мирелла, и Винсент услышала звон бокалов, когда отвернулась. Она высыпала деньги из банки для чаевых.

– Рановато, не думаешь? – Нед посмотрел на нее с любопытством. В баре остались только Мирелла и ее подруга, и они увлеченно беседовали.

– Нед, прости, но сегодня тебе придется самому закрыть бар. – Винсент разделила чаевые на две стопки и положила одну из них себе в карман.

– Что случилось? Ты заболела?

– Нет, я увольняюсь. Извини.

– Винсент, ты же не можешь просто так…

– Почему же, могу, – прервала его Винсент и развернулась к выходу.

После истории с Алкайтисом она стала безжалостной как никогда прежде. Она вышла на улицу через дверь на кухне. Мирелла на нее даже не взглянула. Она и представить не могла, что Мирелла проявит такое ледяное равнодушие, но, в конце концов, они с ней были актрисами. «Ты не из мира денег», – как-то сказала ей Мирелла в другой, уже бесконечно далекой жизни. Если они с такой непринужденностью вращались в чуждом им мире денег, сумев скрыть свое происхождение, что же удивительного в том, что Мирелла притворилась, будто незнакома с Винсент? Они обе превосходно умели притворяться.

Тем вечером она отправилась в ресторан Russian Café в Нижнем Манхэттене, куда часто захаживала в годы жизни с Алкайтисом, хотя если бы ее там сейчас узнали, то развернули бы на пороге. В тот день работала ее любимая управляющая, женщина лет тридцати с чем-то по имени Ильева; она разговаривала с легким русским акцентом и однажды вскользь упомянула, что получила грин-карту в обмен на свидетельские показания по уголовному делу.

– Вы без пальто? – спросила Ильева, подойдя к столику Винсент. – Обморозитесь же.

– Я только что бросила работу, – сообщила ей Винсент. – А пальто осталось в комнате для персонала.

– Уволились?

– Я так и сказала.

– Будете бокал красного за счет заведения?

– Спасибо, – ответила Винсент, хотя вино здесь было ужасным. Прелесть этого места была не в вине, а в атмосфере. Здесь было тепло, горел тусклый свет, пахло кофе и чизкейком, из колонок доносились песни Нины Симоне, и оцепенение, охватившее Винсент, постепенно стало проходить. Этот ресторан остался единственным связующим звеном между царством денег и ее нынешней жизнью.

– Так что теперь? – спросила Ильева, поставив перед ней бокал вина. – Опять пойдете работать в бар?

– Нет, у меня есть вторая работа в другом месте, – ответила Винсент. – Попрошу, чтобы мне там дали больше смен.

– Вы ведь там работаете на кухне? То есть хотите стать шеф-поваром, открыть свой ресторан?

– Нет, – ответила Винсент. – Наверное, я хочу поработать в море.

Мать Винсент отправилась в морское плавание, когда ей было двадцать с небольшим. Винсент постоянно уговаривала ее рассказать истории из молодости, гораздо чаще, чем отца, потому что его биография казалась куда более прозаичной – обыкновенное детство в пригороде Сиэттла, учеба на философском факультете, потом отчисление и работа арбористом. Прошлое матери Винсент было окутано тайной. У нее было трудное детство в маленьком городке в прериях: она росла с тетями, дядей, бабушками и дедушками (Винсент сразу дали понять, что видеться с ними она не будет); в семнадцать переехала на восток, в Новую Шотландию, работала официанткой и писала стихи, а в девятнадцать стала стюардессой на корабле канадской береговой охраны, который снабжал проходящие судна всем необходимым для навигации. Она одновременно любила и ненавидела эту работу. Она видела северное сияние и проплывала мимо айсбергов, но в то же время постоянно мерзла и боялась умереть от клаустрофобии, поэтому ушла после двух вахт и стала ездить по стране с новым бойфрендом. Она нигде не знала покоя. Спустя год ее друг уехал в Ванкувер и поступил на медицинский, а мать Винсент кое-как перебивалась в Кайетт, сочиняла стихи, которые иногда печатали малоизвестные литературные журналы, ездила на лодке или автостопом в Порт-Харди и там убирала за деньги дома, а потом влюбилась в женатого мужчину – отца Винсент – и забеременела. Ей было всего двадцать три.