Но о чем помышляли те, кто жил и спал в подводном оплоте? Были ль эти воры, несостоявшиеся поэты, беглецы отмечены неким клеймом, питали они зависть к внешнему миру – или боялись его? Как они все оказались в этом сумеречном краю? Имелось ли в них нечто общее, заставлявшее их нуждаться друг в друге? Ничего, кроме надежды. Надежды, подобной болотному огоньку, блеклому солнцу, плывущему по ветру листу.

Внезапно где-то невдалеке послышался грубый, неуместный здесь скрежет натачиваемого металла, составивший неприятный контраст негромкому кап… кап… кап… сочившейся сверху воды.

Издалека донесся сердитый гомон, разлетевшийся на осколки, которые еще какое-то время гуляли эхом по пустым подземным темницам.

Где-то кто-то возился с затвором фонаря, отчего луч света недолгое время пометался туда и сюда во мраке, вырывая из него то вблизи, то вдали скопления смутных фигур, смахивающие на разной величины болотные кочки – одни пирамидальные, другие бесформенные, но каждая со своими очертаниями и со своей жизнью.

Прежде чем шторка фонаря закрылась, тонкий луч задержался на одном из таких скоплений. Какое-то время эти люди молчали; свет, падавший на них, отливал посиневшим кровоподтеком. Луч нависал над ними, и отблеск его наводил на мысль о преступных деяниях. Даже добрейшая из улыбок казалась в нем мертвенной.

Господин Рактелок лежал на тощей подстилке, чело его было изборождено многими часами полураздумий, плоское лицо созерцателя обращено к темному, но мерцающему потолку, на котором собирались и нависали бусины влаги, все росшие и росшие, как ягоды, и падавшие, вызрев, на землю.

Что видел он в этих горних тенях? Кто-то другой на его месте наверняка узрел бы там битву, или гигантские челюсти плотоядных животных, или ландшафты, исполненные бесконечной таинственности и разнообразия – с мостами, глубокими ущельями, кратерами и лесами. Но Рактелок ничего такого не видел. Ничего, кроме собственных огромных профилей, сменявших друг друга.

Он спокойно лежал, вытянув руки поверх красного одеяла. Слева от него сидел на краешке ящика, подтянув колени к лицу и утвердив на них длинный подбородок, Швырок. Голову его прикрывала шерстяная шапчонка и, подобно Рактелку, он тоже некоторое время назад погрузился в молчание.

В изножье постели восседал, нахохлясь, точно кондор над птенцом, Шуллер, приготовлявший на тагане пищу, помешивая в приземистом котелке массу каких-то жутковато-зеленых волокон. Помешивая, он насвистывал сквозь зубы. Отзвуки этого задумчивого занятия еще оставались слышными минуту-другую, слабо отдаваясь вдали, пока их не заглушали, наплывая, сотни иных звуков.

Спина и голова господина Рактелка покоились не на подушке или соломенном валике, но на книгах – всех до одной одинаковых, с темными корешками. Здесь, за его спиной, находились уложенные, как кирпичи, в штабеля так называемые «остатки» эпопеи, написанной давным-давно и давным-давно забытой всеми, кроме ее автора, чьи лопатки и подпирал труд всей его жизни.

Из пятисот экземпляров, тридцать лет назад отпечатанных издателем, который вскоре после того обанкротился, продано было только двенадцать.

Вокруг кровати триста идентичных томов возвышались… подобно стенам или крепостным валам, защищавшим господина Рактелка – от чего? Тайный запас этих книг, понемногу копивший пыль и чешуйниц, имелся и под кроватью.

Он лежал, и прошлое его лежало с ним рядом, под ним, в головах: прошлое, повторенное пять сотен раз, покрытое чешуйницами и пылью. Голова Рактелка, как голова Иакова на известном барельефе, покоилась на испустивших дух томах. Лестница уходила в небо от его жалкой постели. Но ангелов не было.

– Что ты там делаешь? – гулко (голос его производил впечатление куда более сильное, нежели все, что он когда-либо имел сказать) спросил господин Рактелок. – Я в свое время видывал вещи весьма омерзительные, но еда, которую ты, господин Шуллер, стряпаешь, тошнотворнее всего, что я способен припомнить.

Господин Шуллер не потрудился даже поднять голову. Таков уж был распорядок дня. Он оказался б неполным, если бы Рактелок позабыл оскорбить своего нахохленного, нескладного друга, продолжавшего помешивать содержимое медного котелка.

– Хотел бы я знать, сколько людей угробил ты за свою жизнь, – пробурчал Рактелок, роняя голову назад на подушку из книг, отчего в воздух взвилось облачко пыли и, пока пылинки сплывали в ламповом свете, возникали новые небеса, новые созвездия. – Ну? Ну? Сколько людей отправил ты на одр смерти с помощью твоей бесталанной отравы?

Даже Рактелок уставал временами от своих тяжеловесных шуток – вот и теперь он закрыл глаза. Шуллер, по обыкновению, промолчал. Впрочем, Рактелок был доволен. Более, чем когда-либо, ощущал он сейчас потребность в дружеском общении, он и рот-то раскрыл лишь из желания доказать себе самому, что у него и впрямь есть друзья.

Шуллер все это знал и время от времени поворачивал ястребиное личико к былому поэту, приподнимал сухой уголок безгубого рта в сухой же улыбке. Скудное это приветствие много значило для Рактелка. Оно также входило в порядок дня.

– Ах, Шуллер, – пробормотал распростертый Рактелок, – твоя сухота все едино что свежий сок для меня. Я люблю тебя пуще морских галет. В тебе нет свежих эмоций. Ты сух, дорогой мой Шуллер, так сух, что покрываешь кожу мою морщинами. Не покидай меня никогда, старый друг.

Шуллер обернулся к кровати, но помешивать сероватый развар не перестал.

– А ты разговорчив нынче, – сказал он. – Смотри не перетрудись.

Третий из составлявших эту троицу – Швырок – поднялся на ноги.

– Не знаю, как ты, – произнес он прямо в середину пространства, разделявшего Шуллера и Рактелка, – но если говорить обо мне, то я с печалью на короткой ноге.

– Как и всегда, – отозвался Рактелок, – в такое-то время суток. Я тоже. Да, тут у нас вечная проблема. Должен ли человек оставаться голодным или ему надлежит пожирать Шуллерову размазню?

– Нет, я не о еде говорю, – сказал Швырок. – Существуют вещи похуже. Я, видите ли, погубил мою жизнь. Оставил ее где-то там, сзади. Был ли я не прав?

Он поднял лицо к мокрому потолку. Никто ему не ответил.

– Когда я бежал из безжалостных копей, – продолжал он, скрестив на груди руки, – где дни и ночи состояли из соли, и губы мои иссохли и растрескались от нее, и вкус этого гнусного химиката был для рта моего, как нож, как белая смерть, еще более страшная, чем любые потемки души… когда… я бежал, то поклялся…

– Никогда, что бы с тобой ни случилось, ни на что больше не жаловаться, ибо ужаснее этих копей ничего уже быть не может, – сказал Рактелок.

– Постой, ты-то откуда знаешь? Кто был…

– Мы уже слышали это множество раз. Ты слишком часто повторяешь свою повесть, – ответил Шуллер.

– Они не покидают моей головы, и я забываю.