— Господи Иисусе, — выдохнул Дарлинг. — Похоже, что это осьминог.

— Ну да. — Майк подумал, что Дарлинг пошутил. Осьминог! — Громадный, ужасный осьминог. Кстати, ты когда-нибудь видел осьминогов с зубами на присосках?

— Нет.

Майк был прав. Присоски на щупальцах осьминога были мягкими и гибкими. Человек мог снимать их со своих рук так же легко, как раскручивать бинт.

Но что же тогда здесь? Это явно животное. Судно не взорвалось, не натолкнулось на что-нибудь, в него не ударила молния, и оно не развалилось магическим образом. Оно встретилось с кем-то и было уничтожено.

Дарлинг бросил спасательный жилет на палубу и отшвырнул ногой какие-то куски дерева, чтобы очистить проход на бак. Одна из планок стукнулась о стальной фальшборт, и, когда она отскочила обратно, из нее что-то выпало и щелкнуло о палубу.

Это был коготь, в точности такой же, как тот, первый, похожий на серп, длиной в два дюйма и острый как бритва.

Дарлинг посмотрел за борт на неподвижную воду. Но на самом деле вода не была неподвижной, она была живой и как бы в подтверждение этому послала к «Каперу» тихую волну, поднявшую судно.

Когда судно вновь опустилось, из-под него что-то выплыло: резиновое, голубое с желтыми шевронами с каждой стороны.

Капюшон от костюма аквалангиста.

Дарлинг взял судовой багор, погрузил его в воду и подцепил находку. Капюшон напоминал чашу, полную водой, в которой плескались две маленькие рыбки с черными и желтыми полосками — морские юнкеры. Они чем-то кормились.

Дарлинг взял капюшон в руки. От резины исходил какой-то запах, острый и едкий, как аммиак.

От тела на капюшон падала тень, поэтому Дарлинг повернулся к солнцу, чтобы свет проник внутрь капюшона.

То, чем кормились рыбки, напоминало большой мраморный шар.

Майк подошел сзади и заглянул через плечо Дарлинга:

— Что это у тебя... О господи! — Майк задохнулся. — Это человеческий?

— Да, — ответил Дарлинг и отошел в сторону, чтобы не беспокоить Майка, когда того вырвало за борт.

Женщина смотрела в подзорную трубу до тех пор, пока у нее не заболела голова и не притупилось зрение. Она видела, как прилетел и улетел военно-морской вертолет, видела, как появился Вип Дарлинг на своем ветхом «Капере». Но где же полиция? Женщина исполнила свой гражданский долг, сообщив о том, что видела. Самое меньшее, что могла сделать полиция, это принять меры по сообщению.

Теперь, кажется, кого-то вытошнило через борт. Возможно, похмелье. Рыбаки все одинаковы: рыбачь весь день и пей всю ночь.

Если полиция не намерена действовать в ответ на сообщение, пожалуй, следует позвонить в газету. Иногда журналисты более усердны, чем полиция. Единственная причина, по которой она еще не схватилась за трубку, заключалась в том, что, возможно, один из ее любимых горбатых китов разбил судно — чисто случайно, конечно, — а несведущий журналист может соблазниться и написать нехорошие вещи о китах. Но она наблюдала и наблюдала и не обнаружила и признака китов — никаких фонтанов, никаких хвостовых плавников. Вероятно, уже спокойно можно обратиться в газету.

* * *

Журналист устремил взгляд на вспыхивающую лампочку телефона, выхватывая блокнот из ящика стола и благословляя свое везение. Он пытался разыскать эту женщину в течение целого часа, с тех пор как услышал по полицейскому каналу газеты первые сообщения, но радио гавани отказывалось называть ее имя.

Эта история могла помочь репортеру выбиться из рядовых, она могла стать пропуском в большую жизнь. Три прошедших года он писал на отупляющие темы вроде спора по поводу рыбных ловушек и повышения пошлины на импорт и уже начал отчаиваться, что когда-либо сможет сняться с этой богом забытой скалы. Беда Бермуд заключалась в том, что здесь никогда ничего не происходило, по крайней мере ничего такого, что могло бы заинтересовать телеграфные агентства, журналы или телевидение.

Но на этот раз кое-что иное. Смерть в море, особенно смерть при загадочных обстоятельствах, была динамитом.

Если он сумеет обыграть таинственную сторону происшествия, может быть, намекнуть на Бермудский треугольник, он, возможно, привлечет к себе внимание Ассошиэйтед Пресс, или «Кливленд плейн дилер», или, предел мечтаний, «Нью-Йорк таймс».

Он почти уже отказался от надежды разыскать эту женщину и собирался уходить, чтобы отправиться в Сомерсет встретить Випа Дарлинга, когда телефонный оператор соединила его.

Он нажал светящуюся кнопку и произнес:

— Это Брендан Ив, миссис Овербридж. Благодарю вас за звонок.

Он послушал несколько минут и затем переспросил:

— Вы уверены, что судно не взорвалось?

Опять она говорила, а он слушал. Господи, эта женщина любила поговорить! К тому времени, когда она закончила, репортер увидел, что исписал четыре страницы блокнота. Он смог бы теперь написать трактат по истории горбатых китов.

Но в монологе этой женщины попадались и ценные самородки. Репортер обратил внимание, что одно словосочетание он записал несколько раз, и теперь подчеркнул его: «морское чудовище».

Доктор Герберт Тэлли сгорбился и прикрыл лицо от ветра, ревущего северо-восточного ветра, вздымающего соленую воду океана и смешивающего ее с дождем, создающего солоноватые брызги, которые обжигали листья до коричневого цвета. Доктор наступил в лужу и почувствовал, как ледяная вода проникла в ботинок и просочилась меж пальцев. С таким же успехом сейчас могла бы быть и зима. Единственная разница между летом и зимой в Новой Шотландии заключалась в том, что к зиме все листья срывались ветром.

Доктор пересек четырехугольный двор, остановился у административного здания, чтобы забрать свою почту, и поднялся по лестнице в свой крошечный кабинет.

Он запыхался от этого усилия, что вызвало раздражение, но не удивило его.

Ему недоставало физической нагрузки. У него вообще отсутствовала какая-либо физическая нагрузка. Погода была такой мерзкой и держалась так долго, что он не мог плавать или бегать трусцой. А он гордился тем, что чувствовал себя молодым в пятьдесят лет, но в пятьдесят один год, к сожалению, он начал ощущать себя стариком.

Он поклялся начать упражняться с завтрашнего дня, даже если будет сильнейший шторм. Ему это необходимо. Допустить вялость означало признать поражение, отказаться от мечтаний, примириться с тем, чтобы коротать дни в качестве преподавателя. Некоторые могут сказать, что академия — это кладбище науки, но Герберт Тэлли не был пока еще готов быть похороненным.

Такие дни, как сегодняшний, не поднимали настроения. Общее количество студентов, явившихся на его лекцию по головоногим, достигло шести человек — шесть оцепенелых студентов летнего лекционного курса, шесть неудачников, которым отказали в выдаче диплома, пока они не сдадут требуемые экзамены по естественным наукам. Тэлли сделал все от него зависящее, чтобы вселить в них свой энтузиазм. Он был одним из ведущих специалистов мира по цефалоподам и находил просто невероятным, что студенты не разделяли его любви к чудесным головоногим. Возможно, вина лежала на нем. Он был нетерпеливым преподавателем, который предпочитал показ — учению, действие — рассказу. В поездках и экспедициях он был волшебником. Но экспедиции больше не проводились, не могли проводиться, когда экономика западного мира была готова взорваться.