Все так же императорский двор ждал, когда она забеременеет и родит, наконец, наследника. Екатерина задавалась часто вопросом: неужто никто не догадывается, что Великий князь по какой-то неведомой причине не спит с ней – откуда же взяться ребенку? Сама об этом сказать императрице она не решалась: неизвестно, как бы та отреагировала. Возможно, просто отправила бы ее назад в Пруссию, мотивировав тем, что Великий князь её не любит и не хочет видеть рядом с собой. А между тем цветущая, остроумная и веселая Екатерина, конечно же, имела успех у окружающих мужчин. Однажды под настроение она с удовольствием записала в тетради: «Я получила от природы великую чувствительность и наружность если не прекрасную, то, во всяком случае, привлекательную. Я нравлюсь с первого взгляда и не употребляю для сего никакого искусства и прикрас. Душа моя от природы до такой степени общительна, что всегда, стоит кому-нибудь пробыть со мною четверть часа, чтобы чувствовать себя совершенно свободным и вести со мною разговор, как будто мы с давних пор были знакомы. По природной снисходительности своей я внушаю к себе доверие тем, кто имеет со мною дело, понеже всем известно, что для меня нет ничего приятнее, нежели действовать с доброжелательством и самою строгою честностью. Смею сказать (если только позволительно так выразиться о самой себе), что я похожа на рыцаря свободы и законности и имею скорее мужскую, чем женскую душу, но в том нет ничего отталкивающего, понеже с умом и характером мужским соединилась во мне привлекательность весьма любезной женщины». Разве се слова не настоящей женщины, любующейся собой? Да, Екатерина гордилась собой! Было чем. Разве она не разговаривает на чистом русском языке? Разве не достойно держит себя везде и всюду – не в пример мужу, Петру Федоровичу? Разве она не образовывает сама себя, читая серьезную литературу, разве она плохая жена, раз терпит необузданного мужа? Наконец – ужели не хороша она, не привлекательна?

Наступила осень. Екатерина любила сие время года. Природа, особенно в Царском Селе, просто покоряла своей красотой. Дни стояли яркие, солнечные и теплые. Одно удовольствие ощущать утреннюю и вечернюю прохладу в еще легком платье; днем же можно было погреться на балконной скамейке под солнечными лучами; дождей почти не было. Но пришло время переезжать в ставший родным двухэтажный Зимний дворец на Мойке, крытый зеленой крышей. От центра фасада с правой стороны, в комнатах на одиннадцать окон разместилась императрица, а левую часть покоев заняла Великокняжеская чета. Покои оказались очень удобны; когда-то они принадлежали императрице Анне Леопольдовне. Каждый вечер весь Малый двор собирался там, играли в разные игры или давали концерты. Два раза в неделю давали представление в Большом театре, который располагался напротив Казанской церкви. Одним словом, конец сей осени и начало зимы оказались одними из самых удачных в жизни Малого двора. Петр и Екатерина вместе со своими придворными веселились буквально целыми днями.

В середине зимы императрица приказала следовать за ней на богомолье в Тихвин, но в последнюю минуты поездку отложили, так как у обер-егермейстера Разумовского разыгралась подагра, а императрица ехать без него не захотела. Но стоило болезни фаворита утихнуть, как двор отправился на богомолье. Гофмейстер Петра Федоровича, князь Василий Никитич Репнин не участвовал в поездке – сообщили, что у него каменная болезнь. Муж Чоглоковой был назначен исполнять обязанности князя Василия Репнина во время оной поездки, что никому не доставило большого удовольствия. Был он человеком недалеким, грубым и заносчивым, все ужасно боялись его, как и его жену, и с грустью вспоминали прекрасную чету Репниных. Однако вскоре оказалось, что Чоглоковых просто надобно задабривать. Великий князь изыскал и еще одно средство супротив них – игру в «фараон»: оба супруга играли очень азартно.

Зима сорок седьмого года завершилась большой печалью для Великой княгини и ее окружения: неожиданно подхватила горячку ее любимая фрейлина, княжна Анастасия Алексеевна Гагарина. Екатерина Алексеевна очень ее жалела и во время болезни часто навещала, несмотря на возражения Чоглоковой. Гагарина умерла перед самой своей свадьбой с камергером князем Голицыным. Императрица вызвала из Москвы на ее место ее старшую сестру Анну.

Не успела Великая княгиня пережить сию потерю, как вскоре пришло известие о смерти ее отца, Христиана Августа Ангальт-Цербстского. Великая княгиня к тому времени уже три года была в разлуке с семьей.

Свое горе Екатерина Алексеевна переносила крайне тяжело. Как она мечтала о том моменте, когда встретит своего доброго отца, как он обрадуется, увидев ее – ныне замужнюю Великую княгиню, как он будет гордиться ею, как они будут счастливы провести время вместе… Но отныне тому никогда – никогда не суждено случиться.

– Теперь он на небесах. Он наблюдает за вами, – говорил ей участливо епископ Псковский Симеон Теодорский. – Не надо слез: ему там намного лучше, чем здесь, на грешной земле.

Ничто не могло утешить Екатерину. Она безутешно прорыдала несколько дней.

Государыня и Великий князь выразили свои соболезнования. Елизавета долго обнимала ее, повторяла, что та ей здесь за дочку, что такова жизнь, что она тоже рано потеряла отца. Петр Федорович же отделался двумя-тремя словами, сказав, что он вообще вырос без родителей.

Когда Чоглокова донесла, что Екатерина Алексеевна плачет уже неделю, императрица передала, что пора бы Великой княгине и успокоиться, дескать, ее отец отнюдь не король, дабы так убиваться о нем. Такое замечание совершенно ошеломило Екатерину, наведя на мысли о недалекости и бездушии императрицы.

Почти все остальное окружение высказало искреннее сочувствие. У многих на лицах было написано участие и сожаление о быстрой кончине отца Великой княгини. При встрече даже суровый канцлер, поцеловав руку, сказал ей грустным голосом:

– Приношу свои соболезнования, Ваше Высочество.

Екатерина, посмотрев благодарно на канцлера, опустила глаза, сразу наполнившиеся слезами.

– Спасибо, Алексей Петрович, – сказала она дрогнувшим голосом, – мой отец был очень добрым христианином. Я так мечтала его увидеть, обнять, поговорить.

Слезы потекли по щекам.

– Ну, ну, Екатерина Алексеевна… – движимый отеческими чувствами, граф взял ее за руку. – Не надо так печалиться. Он сейчас в лучшем мире. А у вас здесь есть друзья, верные друзья… которые относятся к вам по-дружески – или по-отечески, – сказал он с намеком на себя.

Екатерина подняла взгляд, горько улыбнулась.

– Благодарю вас, Алексей Петрович! Я всегда чувствовала ваше расположение. Как хорошо, что вы так много и успешно служите Российской короне.

Склонившись, Бестужев ответил с большим достоинством:

– Служу с превеликим удовольствием. Пока жив и здоров, еще послужу, княгиня. А вы поберегите себя, вы нужны России.

* * *

С трудом придя в себя после смерти отца, Екатерина вернулась к своей обыденной жизни. От отчаянной скуки и тоски спасали книги. На третий год после свадьбы все так же по весне императрица с племянником и невесткой переехала в Летний дворец, оттуда в свое любимое Царское Село. Зимой, как всегда, отправились в Москву, взяв с собой мебель, посуду да утварь (тогда еще не было постоянной обстановки в каждом государынином дворце), которая по дороге билась и ломалась, приходила в негодность. Однажды весь двор гостил у графа Алексея Григорьевича Разумовского в его поместье – Гостилицах. Екатерину с камер-фрау Марией Крузе и фрейлинами поселили в доме, который среди ночи развалился. Екатерина, как говорится, родилась в рубашке, ее успели спасти, она отделалась немногими синяками, а некоторым фрейлинами и работным людям пришлось вовсе поплатиться жизнью. С тех пор перед вселением дом тщательно осматривали, ремонтировали и токмо тогда въезжали.