Людей захватила генеалогия. Они отправлялись в мэрии по месту рождения, собирали подборки свидетельств о рождении и смерти, с изумлением и разочарованием смотрели на немые архивные документы, где значились только фамилии, даты и профессии: Жак-Наполеон Тюилье, родился 3 июля 1807 г., поденщик, Флорестина-Пелажи Шевалье, ткачиха. Мы берегли семейные вещи и фотографии, дивясь тому, что в семидесятые годы сами же выбрасывали их без малейшего сожаления: теперь как раз их-то и недоставало. Нужно было собрать информацию, дойти до сути. Со всех сторон слышались призывы «обрести корни».

Самоопределение, которое прежде ассоциировалось лишь с удостоверением личности, то есть документом, который носят в бумажнике, — теперь становилось первоочередной заботой. Никто не знал точно, в чем оно заключается. В любом случае, это надо было иметь, искать, обретать, утверждать и демонстрировать. Высокое и ценное достояние.

Во всем мире женщины ходили закрытыми с головы до ног.

Тело, чью форму обеспечивали бег, аэробика, минеральная вода «Эвиан», йогурты и чистка организма, брало новые высоты. Оно теперь думало за нас. Сексуальность должна была быть «яркой и всесторонней». Для самосовершенствования мы читали «Трактат о ласках» Доктора Леле. Женщины снова надели чулки и пояс с резинками, уверяя, что делают это прежде всего «для себя». Призыв «доставить себе удовольствие» слышался отовсюду.

Сорокалетние супружеские пары смотрели фильмы категории X, которые демонстрировал Canal+. Видя во весь экран неугомонные мужские члены и начисто выбритые вульвы, они тут же испытывали чисто техническую похоть — дальний отблеск, никак не связанный с тем огнем, который швырял их друг к другу десять или двадцать лет назад, когда они даже не успевали снять обувь. Момент наслаждения они обозначали теми же словами, что и артисты порно. И удовлетворенно засыпали, чувствуя себя нормальными людьми.

Надежда, ожидание чего-то перемещалась с вещей на сохранение тела, нетленной молодости. Здоровье стало правом, болезнь — несправедливостью, которую надо было как можно скорее исправить.

Теперь у детей не было глистов, и они почти не умирали. Запросто рождались «дети из пробирки» и отслужившие свое сердца и почки живых людей заменялись на органы, взятые от мертвых.

Оставалось сделать невидимыми дерьмо и смерть.

О недавно возникших болезнях, не имевших лечения, предпочитали не говорить. О болезни с немецким именем «Альцгеймер», которая сбивала с толку стариков и заставляла их забывать имена, лица. О другой, которая передавалась через содомию и шприцы и была карой для гомосексуалов и наркоманов, ну, или в крайнем случае, — чьим-то невезением при переливании крови.

Католичество потихоньку исчезало из жизненного уклада. Семья не передавала больше из поколения в поколение ни знание религии, ни ее применение. За исключением нескольких обрядов, в ней теперь не нуждались для подтверждения собственной респектабельности. Она словно бы отслужила свое, истерлась за два тысячелетия от миллиардов молитв, служб и процессий. Грехи малые и смертные, заповеди божеские и церковные, благодать и христианские добродетели относились теперь к малопонятной лексике и к устаревшей мыслительной конструкции. Сексуальная свобода вывела из оборота понятие блуда, сальные истории про святых сестриц и похотливого «кюре из Камаре». Церковь больше не запугивала созревающих подростков, не регламентировала сексуальные контакты, женское чрево освободилось от ее диктата. Утратив основное поле деятельности — секс, церковь утратила все. Вне курса философии идея Бога не котировалась и не стоила серьезного обсуждения. В колледже на деревянной крышке стола кто-то из учеников написал: «Бог существует, как-то раз я в него вляпался».

Слава нового польского папы ничего не меняла. Это был политический герой западной свободы, что-то вроде Леха Валенсы мирового уровня. Его восточный акцент, белая мантия, призывы «не бойтесь» и манера целовать землю при выходе из самолета были частью шоу — как трусики, которые бросала в публику на своих концертах Мадонна.

(А когда однажды теплым мартовским воскресеньем родители учеников частных школ прошли массовой демонстрацией, все знали, что Бог тут ни при чем. Речь шла о вере не церковной, а мирской, об их убежденности в том, что они нашли своим детям лучшее средство для успешной жизни.)

Видеокассета длительностью в тридцать минут, снятая в старшем классе лицея в Витри-сюр-Сен, в феврале 85-го. Она — женщина, сидящая за типичным столом, который используют во всех школьных заведениях начиная с шестидесятых годов. Перед ней в беспорядке, группами расположились на стульях ученики, большинство — девочки, много африканок или магрибинок. Некоторые с макияжем, в пуловерах с большим вырезом, с цыганскими кольцами в ушах. Она говорит о литературном творчестве и о жизни, о правах женщин — чуть звенящим голосом, подбирая слова, останавливаясь и заговаривая снова, особенно когда ей задают вопросы. Ее словно захлестывает потребность учесть все, она барахтается в массе чувств и единичных ощущений, а потом выдает фразу без особой оригинальности. Она делает жесты руками — ладони крупные, часто проводит ими по рыжей копне волос, но нет и следа нервозности или прерывистых жестов из домашней съемки на ручную камеру «супер-восемь» из фильма тринадцатилетней давности. По сравнению с испанским фото скулы смягчились и пополнели, четче виден овал лица и линия челюсти. Она смеется легким смешком — от смущения или по привычке, идущей из юности в пересмешливой простонародной среде, сидит запросто, без малейшего позирования, и это контрастирует со спокойствием и серьезностью неподвижного лица. На ней мало косметики, нет пудры (кожа блестит), в вырез приталенной блузки ярко-зеленого цвета заправлена красная косынка. Низ туловища не виден из-за стола. Ни единого украшения. Среди вопросов:

Как вы в нашем возрасте представляли себе будущую жизнь? Чего ждали?

Ответ (медленно): Надо подумать… чтобы вернуться в шестнадцать лет, точно сказать… понадобится не меньше часа (голос вдруг становится пронзительней, нервозней). Вот вы живете в 1985 году, женщины сами решают, иметь ли детей, хотят — рожают вне брака, двадцать лет назад это было невозможно!

Наверняка в этой «коммуникативной ситуации» ее мучает неспособность передать без расхожих слов и штампов весь опыт, накопленный женщиной между шестнадцатью и сорока четырьмя годами. (Надо бы воскресить эти образы, замереть над фотографиями в предвыпускном классе, отыскать те песни и тетрадки, перечитать дневник.)

В этот момент жизни она в разводе, живет одна с двумя сыновьями, встречается с любовником. Купленный девять лет назад дом и всю обстановку пришлось продать: это ее оставило удивительно равнодушной. Ее жизнь — материальный вакуум и свобода. Словно замужество было лишь вставным эпизодом, она снова возвращается в юность, возобновляя ее с того же места, испытывая то же нетерпение, так же задыхаясь и летя на свидания на каблуках, опять вслушиваясь в песни про любовь. Те же желания, но без стеснения удовлетворять их полностью, с возможностью сказать себе просто: хочу трахаться. И теперь «сексуальная революция» свершается при мощном согласии тела — возвращение давних уже ценностей до 68-го года — с четким сознанием хрупкой роскоши теперешнего возраста. Она боится стареть, боится, что пропадет запах крови. Совсем недавно ей сообщили письмом из администрации, что должность сохраняется за ней до 2000 года, и это ввело ее в ступор. До сих пор эта дата казалась ей нереальной.