Плеть свистнула еще раз, и Буян с коротким криком закрыл лицо руками. От боли брызнули слезы. Он замер, не в силах отнять рук, а князь спокойно поехал дальше.

Воронок тихо подошел сзади, ткнулся носом в плечо. Буян медленно отнял руки, моргая мокрыми ресницами. На пальцах осталась кровь — щека под правым глазом была рассечена.

— Я бы его убил, — молвил он Воронку. — Меня еще никто никогда, даже те варяги… Ну и поделом ему!

Зло махнув рукой, он рукавом вытер кровь со щеки и вскочил в седло, заворачивая Воронка назад, вон из леса. Расставшись с князем, он вернется в Ласкову, а может, и еще куда направится — теперь он сам по себе.

Тихая песня коснулась его ушей — нежная, ласковая, призывная и тревожная. Та, кому принадлежал этот голос, знала, как тяжело у него на душе, и звала его к себе, предлагая отдых и утешение. Но не это сейчас нужно было Буяну, и он остался равнодушен к неведомой певице.

Воронок топтал пышные заросли, что поднимались под пологом густого леса. Буян уезжал прочь, но песня не затихала — наоборот, она звучала, казалось, совсем рядом, не приближаясь и не отдаляясь. Гусляру почудилось даже, что он знает ту, которая ее пела.

Голос певицы усилился, и повеление в нем зазвучало яснее, она приказывала идти к ней, грбзя за ослушание страданиями — это слышалось в ее голосе. Воронок под Буяном вдруг заупрямился, осаживаясь на задние ноги и выворачивая шею назад.

— Что с тобой, Воронок? — воскликнул гусляр, когда его конь опустился на колени, храпя и вытягивая шею.

Он в тревоге соскочил наземь и склонился над жеребцом. Лишившись седока, Воронок быстро вскочил и поспешил назад, на голос, в котором звучало теперь блаженство и торжество.

— Приди! Приди! — доносилось оттуда.

Это были единственные слова, что разобрал Буян, но ему сразу все стало ясно.

Впереди — ловушка. Обладатель этого голоса заманивает в нее всех подряд, не разбираясь, а самонадеянный князь отправился прямо ей навстречу и уже, наверное, попался…

Ноги сами понесли гусляра вдогонку за своим конем. Что-то в нем отзывалось на песню, но он понимал, что может легко повернуть назад. Просто иного способа поймать убежавшего Воронка у него не было.

Песня звучала издалека, маня к себе. Заблудиться было невозможно.

Властимир был полностью во власти своих дум. Снова и снова он вспоминал Буяна и их неудачное прощание. Не так надо было поступить, но иначе он не мог. Ушедший целиком в воспоминания, он почти не слышал песни и слегка удивился, когда деревья раздались в стороны и Облак выступил на большую поляну, на которой почти не было травы. В центре ее возвышался холм — забытый курган. Когда-то здесь, возможно, было поле или вырубка, на которой славяне справили тризну по умершим собратьям и насыпали этот курган. С тех пор прошло не два-три века, а больше, но поле не уступило лесу, и курган оставался на месте как свидетель былого. На его вершине сохранился каменный идол в виде птицы, сидевшей распустив крылья.

Солнце било князю в глаза, до кургана было саженей пятьдесят, и он проехал добрую половину расстояния прежде, чем понял — что-то в этом памятнике неизвестным воинам странное. В ту же минуту птица, оказавшаяся настоящей, не каменной, пошевелилась, подняла голову, и в небо полилась та самая песня, что привела его сюда.

Властимир много раз слушал песни дев, гусляров и скоморохов, но никогда не подозревал, что на свете может быть что-то, сравнимое с этим голосом. Песня лилась и лилась, как вода из сосуда, — ровно и мягко. В ней было все — и сладость отдыха, и горение битвы, и тревожное ожидание боя, и упоение победой, и светлая печаль по павшим, и обещание награды для выживших. Властимир не разбирал ни одного слова, да ему это было и не нужно — он понимал песню и так.

Облак мягким шагом поднес его почти к самому подножию кургана и встал, опустив голову, словно его сморил сон. Властимир спешился и, оставив верного коня, стал взбираться на курган.

Птица была огромная — даже сейчас, сгорбившись на расставленных лапах, она была ростом примерно с низкорослого хазарского конька, если бы у того выросли крылья. Ее жесткое оперение отливало черно-синим цветом, на животе кончики некоторых перьев были серые и почти белые. Длинные перья хвоста волочились по земле, кривые когти бурого цвета цеплялись за камень. Голова и грудь у нее были человеческие, женские, и при одном взгляде на нее Власти-миру стало даже жаль, что ниже груди, усыпанной монистами и бусами из жемчуга и янтаря, у нее птичье, а не женское тело. Встреть он женщину такой же несравненной красы, что и эта заколдованная птица, — немедля сделал бы ее княгиней. А вдруг она и есть заколдованная девица, что только ждет того, кто ее освободит?

Князь, пораженный этой догадкой, на минуту отвлекся и увидел, что курган засыпан неровно — с его стороны склон был глаже, на нем росли кусты, торчали камни. А позади птицы он обрывался довольно круто. Но Властимир не заметил, что под кустами тут и там валяются обглоданные лошадиные и человеческие кости, а правую лапу птицы охватывает толстый железный обруч, от которого к камню тянется цепь достаточной длины, чтобы достать человека у подножия кургана.

Птица все пела и пела, и остановившийся князь почувствовал, что у него кружится голова. Жара и усталость навалились свинцовой тяжестью, заныла нога, которая уже несколько дней как совсем перестала болеть. Он потер рукой лоб, недоумевая, почему ему вдруг захотелось спать.

В песне птицы послышалось что-то о горе, страданиях и неудачах, о преградах, что встают на пути у любого человека, и о бессилии людей пред лицом судьбы. Только одно средство есть против всех напастей в этой жизни, и оно здесь, с нею, в ее голосе…

Властимир опустился на колени, потом прилег, не сводя глаз с чудесной птицы. «Она одна понимает меня и может понять всех, — думал он, чувствуя, как слипаются глаза. — Странно, почему я о ней ничего не слышал? Она знает, как мне выполнить то, зачем я пустился в путь… Вот только она допоет, и я спрошу. Не может быть, чтобы она не знала. Она знает все, все тайны!..»

Глаза его сами собой закрылись, голова опустилась на землю, и князь уснул, убаюканный песней. В нескольких шагах от него, у подножия кургана, опустив голову, дремал Облак.

Птица замолчала и внимательно поглядела на спящего человека и лошадь. Красивое лицо ее исказилось, губы хищно скривились. Она неловко соскочила с камня, звеня цепью, и, переваливаясь, пошла к спящему князю. Подойдя, она осторожно, кончиком крыла, потормошила его и, убедившись, что он ни на что не реагирует, подергала лапой за цепь, давая кому-то на том конце сигнал.

Но, кто бы там ни был, ответа она получить не успела, потому что неожиданно затрепетали кусты и на поляну вышел решительным шагом вороной жеребец с пустым седлом.

Птица сразу же подобралась и, вытягивая шею, запела ту же самую песню без слов, приманивая коня, который и не пытался сопротивляться. Она по опыту знала, что где такой конь, там и всадник.