Мне всего двадцать шесть, а я уже прожила три жизни! Я заслуживаю высочайшего места в мире, но занимаю самое низкое. Но я все еще королева, я трижды королева. Я родилась королевой Шотландии, была коронована королевой Франции, и я наследница английской короны. Можно ли думать, что я стану носить что-то, кроме горностаев?

Я сказала своим фрейлинам, Мэри Ситон и Агнес Ливингстон, что они могут передать моим хозяевам, лорду и леди Скроуп из замка Болтон, что все мои платья, мои любимые вещи и личную мебель следует немедленно перевезти из Шотландии и что я не стану носить что-то, кроме своей красивой одежды. Сказала, что скорее оденусь в лохмотья, чем соглашусь на что-то, кроме платьев королевы. Сяду на пол, если не могу сидеть на троне под королевским балдахином.

Это моя маленькая победа: они бросились мне повиноваться, и по дороге из Эдинбурга тронулись повозки с моими платьями, моим бюро, бельем, серебром и мебелью; но, боюсь, я лишилась драгоценностей. Лучшие из них, в том числе мои бесценные черные жемчуга, исчезли из ларцов. Это лучший жемчуг в Европе, три нитки безупречно подобранных черных жемчужин, и все знают, что они принадлежат мне. Кто может быть настолько порочен, чтобы нажиться на моей беде? Кто посмеет надеть жемчуга королевы, похищенные из разоренной сокровищницы? Кто падет так низко, что возжелает их, зная, что их у меня украли, пока я боролась за свою жизнь?

Мой сводный брат, должно быть, вломился в мою сокровищницу и украл их. Мой лживый брат, клявшийся мне в верности, предал меня; мой супруг Ботвелл, клявшийся, что одержит победу, разбит. Мой сын Иаков, возлюбленный мой сын, мой малыш, мой единственный наследник, которого я поклялась защищать, в руках моих врагов. Все мы прокляты, все мы предатели, всех нас предали. И я в одном могучем прыжке на свободу – каким-то образом снова попалась.

Я думала, что моя кузина Елизавета сразу поймет, что, если мой народ восстал против меня в Шотландии, ей в Англии тоже грозит опасность. Есть ли разница? Rien du tout![1]В обеих странах мы правим беспокойным народом, охваченным религиозными разногласиями, говорящим на одном языке, страстно мечтающим о надежном короле, но не нашедшим никого, кто мог бы сесть на трон, кроме королевы. Я думала, она поймет, что мы, королевы, должны держаться вместе, что если подданные свергли меня и объявили шлюхой, что помешает им подняться против нее? Но она такая тугодумка, Господи! Такая тугодумка! Нерасторопная, как олух, а я не терплю лени и глупости. Я требую, чтобы меня безопасно переправили во Францию, – ведь моя французская родня тут же восстановит меня на шотландском троне, – а она болтает чушь и мнется, она затевает расследование, посылает за законниками, и советниками, и судьями, и все они заседают в Вестминстерском дворце.

Что они судят, во имя Господне? Что расследуют? Что тут знать? Exactement![2]Нечего! Они говорят, что мой муж, глупец Дарнли, убил Давида Риччо, я поклялась отомстить и убедила своего следующего любовника, графа Ботвелла, взорвать кровать Дарнли порохом, а потом удушить его, когда тот нагишом бежал через сад.

Безумие! Будто я позволю покуситься на особу королевской крови, даже для того, чтобы отомстить. Мой муж должен быть так же неприкосновенен, как я сама. Особа королевской крови священна, как божество. Будто кто-то, обладай он хоть половиной ума, затеет такой нелепый заговор. Только глупец станет взрывать весь дом, чтобы убить одного человека, когда того можно легко задушить подушкой, пока он храпит пьяный! Будто Ботвелл, умнейший и опаснейший человек в Шотландии, задействовал бы полдюжины подручных и несколько бочек пороха, когда хватило бы темной ночи и острого ножа.

И наконец, самое худшее: они говорят, что в награду за это неумелое убийство я сбежала с убийцей, графом Ботвеллом, зачала в прелюбодейской похоти ребенка, вышла замуж по любви и объявила войну своему собственному народу из одного злодейства.

Ни в чем этом я не виновна, как и в убийстве. Такова простая правда, и те, кто не может в нее поверить, уже решились ненавидеть меня за мое богатство, красоту, за мою веру или за то, что я рождена для величия. Все обвинения – лишь черный навет, calomnie vile[3]. Полный вздор – повторять ее слово в слово, как собираются делать следователи Елизаветы. Крайнее скудоумие – делать из всего этого официальное расследование. Посмей кто сказать, что Елизавета нарушила целомудрие с Робертом Дадли или кем-то еще из полудюжины мужчин, кого приписывала ей молва за всю ее бесстыдную жизнь, начиная с ее собственного отчима Томаса Сеймура, когда она была еще девчонкой, его потащат к мировому судье, а потом к кузнецу, чтобы тот вырезал ему язык. Это верно, так и подобает поступать с преступниками. Честь королевы не должны пятнать пересудами. Королева должна казаться совершенной.

Но скажи кто, что я не целомудренна, – такая же королева, такая же помазанница божья, как и она, королевской крови с обеих сторон, чем она похвалиться не может, – и пожалуйста, повторяй это в Вестминстерском дворце перед любыми собравшимися, и это будет называться свидетельством.

Ну почему она такая безмозглая, почему позволяет сплетничать о королеве? Она что, не видит, что, разрешая чернить меня, вредит не только мне, но и моему званию, а оно такое же, как у нее? Пренебрежение ко мне заставит потускнеть и ее блеск. Нам обеим следует защищать свое положение.

Я королева, а к королевам прилагаются другие правила. Как женщине, мне приходилось выносить такое, что я, как королева, даже не произнесу вслух. Я не унижусь, чтобы признать, что со мною такое случалось. Да, меня похитили, меня заключили в тюрьму, меня изнасиловали – но я никогда, никогда на это не пожалуюсь. Я королева, и личность моя должна быть неприкосновенна, тело мое всегда свято, мое присутствие священно. Откажусь ли я от этих могучих чар ради того, чтобы стенать о своих обидах? Променяю ли величие на радость от слов сочувствия? Предпочту ли повелевать, или захочу поплакать о своих бедах? Стану отдавать приказы или рыдать возле очага с другими ущемленными женщинами?

Разумеется. Ответ на это прост. Bien sûr[4]. Никто никогда не должен меня жалеть. Меня можно любить, или ненавидеть, или бояться. Но я не позволю никому себя жалеть. Конечно, когда меня спросят: «Был ли Ботвелл груб с тобой?» – я ничего не отвечу, вовсе ничего, ни единого слова. Королева не жалуется, что с ней дурно обошлись. Королева отрицает, что такое может случиться. Я не могу позволить, чтобы у меня отняли меня саму, не могу уронить свое достоинство. Со мной могли обходиться дурно, но я всегда буду это отрицать. Сижу я на троне или облачена в лохмотья, я все равно королева. Я не из простолюдинов, которым приходится надеяться, что заслужат право ходить в бархате, или всю жизнь носить домотканое. Я выше простых мужчин и женщин всех сословий. Я посвящена, я избрана Богом. Как можно быть таким тупым, чтобы этого не понимать? Я могла бы быть худшей из женщин, но все равно осталась бы королевой. Могла бы кувыркаться с дюжиной итальянских секретарей, с целым полком ботвеллов и всем им писать любовные стихи, и все равно осталась бы королевой. Меня можно заставить подписать дюжину отречений, навсегда запереть меня в тюрьме, но я все равно буду королевой, и каждый, кто сядет на мой трон, будет узурпатором. Je suis la reine[5]. Я королева, пока жива. Это не должность, не занятие, не вопрос наследования по крови. Я королева, пока по венам моим струится кровь. Я это знаю. Все это знают. Это даже они знают, глупцы, в глубине своих неверных сердец.