Шагалыч выгнул вперед грудь и опустил голову, впившись пальцами в руль.

— Рычать тоже можно. Но можно и не рычать. Это уж как хочешь. Главное — кошачья поза. Поэтому я и назвал его «Прыжок ягуара».

— М-м-м, — повторил Ансельмо, сняв педаль и положив ее на пол.

— И приземляться тоже надо как кошка. Ты видел, как приземляются кошки?

— М-м-м.

— Сначала они вытягивают лапы, а потом сворачиваются клубком. При приземлении это гасит скорость как амортизатор.

— М-м-м.

— Вот свернуться у меня и не получилось. Я вообще не смог пригасить! Упал прямой, как столб. Бамц! У меня до сих пор ноги ломит.

— М-м-м.

Шагалыч обиженно скрестил руки на груди. Было очевидно, что его друга больше интересует сцепление этой старой развалюхи «Чинелли», чем героические подвиги Ягуара из Корвиале.

— Что с тобой? Всю ночь спал в ящике комода?

— М-м-м.

— Эй! — не выдержал Шагалыч.

— Что?

— Как «что»?! Твой лучший друг мог остаться калекой на всю жизнь, а ты только мычишь «м-м» да «м-м». Как вол какой.

— Я работаю.

— Прекрасный предлог. А вообще — совсем не прекрасный. Скорее даже банальный.

— Не всем же быть оригинальными художниками.

Ответ был резким. Из тех, после которых нечего добавить. Но Шагалыч не обратил на него никакого внимания. Он никогда не обращал внимания на такие мелочи.

— Да, верно, кто-то ведь должен чинить велосипеды. Посмотришь, что с ним можно сделать?

Шагалыч подкатил велосипед ближе к Ансельмо и стал ждать, что тот скажет. Ансельмо оценил причиненный ущерб:

— Придется потрудиться.

— Так давай сразу и приступим.

— Сначала я должен этот закончить.

— Сначала ты должен мне сказать, почему у тебя такое помятое лицо.

Понятно. Выкручиваться бесполезно.

— Я и Грета… Мы… Она не хочет понять… Она не знает… — Ансельмо сделал глубокий вдох. — Она ушла.

— Что значит «ушла»?

— Села на велосипед и уехала. И не звонит. Со вчерашнего вечера.

— Вы поссорились?

Ансельмо покачал головой, что должно было означать «нет».

— А что тогда?

— Ладно, оставь, это слишком сложно.

— Ты сегодня специально говоришь одни гадости и банальности?

— Я просто спал в ящике комода.

Друзья рассмеялись.

— Слушай, может, это можно поправить?

— Велосипед?

— Ага, велосипед! Я про Грету!

— Не думаю.

— Почему? Ты только и делаешь, что все здесь чинишь. У тебя дар.

Правильно, все дело в его даре. И этот дар не имел ничего общего ни с ремонтом, ни с мастерской. Его глаза могли читать ветер, но когда рядом была Грета, он не видел ничего, кроме нее. И небо перестало с ним разговаривать. Ему надо было выбирать. Между ней и небом. Он выбрал небо.

— И правильно сделала, что ушла, — выговорил Ансельмо и почувствовал, как у него сжалось горло и слова потонули в волне грусти.

— Я так не думаю, Ханс. Я совсем так не думаю.

У Ханса не было ни малейшего желания слушать продолжение монолога, но Шагалыч не обратил на это внимания. В очередной раз.

— Да вы же не видели друг друга вместе! Вы такие… красивые!

И художник нарисовал руками круг — как будто все красивое должно иметь именно такую форму.

Ансельмо отвел смущенный взгляд, и его голубые глаза принялись блуждать по кривому колесу велосипеда, покореженного Шагалычем.

— Похоже на… сердце.

Шагалыч улыбнулся. И вправду сердце. С кривыми спицами. Он взял английский ключ и протянул Ансельмо:

— Значит, с него и начнем.

Ничто не меняется так быстро, как облако.

Изменчивая форма, изменчивый цвет

на лазурном фоне неба.

Если бы наши глаза видели лучше,

мы могли бы понять причину грозы.

Если бы память наша была лучше,

мы могли бы запомнить зори

в предрассветных сумерках.

Но подобно вам каждую ночь

мы забываем прозрачный свет

зарождающегося дня.

Прошло семь дней безмолвия. Грета чувствовала, как они теснятся один за другим, мгновение за мгновением, похожие на кучевые облака, которые заполняют и придавливают небо. Каждый шаг давался все труднее, каждый удар по педалям был тяжелее предыдущего. Как будто ее ноги вдруг превратились в камни, ступни стали балластом, а в каждом вдохе было сомнение, будет ли следующий. Ансельмо пропал. Она его не искала. Он не искал ее. Но его глаза всплывали синим пятном в каждой ее мысли, собирались по каплям на школьной парте, разливались в грустных лужах по дороге домой, каждую ночь ждали ее в кровати и каждое утро бросали ее в глубокий и страшный колодец нового дня.

Она скучала по нему. Она скучала по нему до смерти. Она скучала по нему так сильно, что хотела стереть его из всех своих воспоминаний с яростью урагана. Она мельком взглянула на конверт, который вручил ей Ансельмо. Письмо, найденное неведомо где. Письмо, адресованное ей. Семь дней она напрасно искала в себе силы вскрыть конверт. Она знала, что в нем запечатана ее судьба. Как во всех посланиях, которые вручал Ансельмо, проносясь по Риму на своем велосипеде. Она не хотела читать письмо. Ей было страшно.

У нее не было сил. Той слабой воли, что у нее оставалась, едва хватало на то, чтобы подняться со дна колодца своих грустных мыслей, одеться, поздороваться с мамой, тонувшей в облаках сна и кофе, сесть верхом на Мерлина и докатить до школы, готовясь к еще одному дню безмолвия.

Грета привязала велосипед к школьной ограде и поднялась по трем лестничным пролетам до своего класса, глядя на ноги однокашников как на безразличных рыб в аквариуме. Они были красивы, потому что молчали. Она вошла в класс, не отрывая взгляда от безобидной стаи обуви, и подумала, что на этот раз ей удалось ускользнуть. Но среди рыб возникла пара дерзких балеток.

— Привет, darling!

Балетки рванули к Грете, как акулы невиданного красного цвета, распугав кружившую у ее ног мелкую рыбешку.

— Как дела?

Именно тот вопрос, который она не хотела слышать.

— Хорошо, — ответила Грета, от души желая сказать «проваливай».

Рука Эммы подхватила ее под локоть и потащила к их парте.