Вам уже далеко за двадцать, но одиночество еще не в тягость. Кое-кто из ваших друзей уже покончил с одинокой жизнью, но над вами еще не каплет, и вы продолжаете встречаться с классными парнями, которые, конечно же, ни при каких обстоятельствах не годятся в мужья. А если родня начинает донимать вас, вы просто собираете манатки, бросаете их в джип и переезжаете в другой город.

Но оставаться в одиночестве, когда вам за тридцать, вес равно, что угодить в ГУЛАГ. И это особенно остро ощущается, когда вы идете на чью-нибудь свадьбу и оказываетесь за столиком для одиноких.

Оказаться на этом месте в двадцать лет – совсем не плохо. Вам, конечно, немного досадно, что вы не нашли себе пару, но одиночество представляется временной неприятностью вроде гриппа. Даже больше: взглянув на столик для молодых женатиков с их супругами, вы радуетесь мысли, что сидите не там и на вас нет всех этих жемчугов и нарядов, которые преждевременно превращают женщину в копию собственной матери. Вы не сомневаетесь, что все эти парочки двадцатипятилетних людей совершили ужасную ошибку и через десять лет они начнут гадать, просыпаясь, почему незнакомец, спящий в их постели, предпочитает сексу телевизор и сколько денег им предстоит потратить на психотерапевта, чтобы преодолеть последствия этого растительного сосуществования.

Когда вам за двадцать, столик для одиноких не наводит вас на мрачные мысли. Вы знаете, что порой за ним сидят вполне приличные парни, и один из них – почему бы и нет? – может стать вашим следующим увлечением или даже постоянным партнером. И уж, по крайней мере, найдется с кем потанцевать.

Но когда вам за тридцать, столик для одиноких нагоняет на вас тоску, а те, кто за ним оказывается, напоминают гражданское население военного времени: женщины, дети и инвалиды. Как правило, гостей без пары приходит немного, потому что все те, с кем вы сидели за этим столиком, когда вам было двадцать, уже нашли себе пару. Вот и выходит, что под определение «одинокие» подпадают одиннадцатилетние племянники жениха и его обрюзгшие троюродные братья из Детройта, где они заправляют семейным бизнесом по продаже штукатурки; ну и «перспективные» люди: мужчина и женщина, которых хозяева задумали свести.

Перешагнув тридцатилетний рубеж, вы начинаете испытывать страх перед столиком для одиноких. Ваше одинокое житье уже кажется чем-то более серьезным, чем грипп, чем-то непроходящим, мучительным и постыдным, как геморрой. В душе вы сознаете, что в таком положении дел нет вашей вины, но понимаете и то, что окружающие думают иначе, и порой, когда становится невмоготу, вам начинает казаться, что они правы.

Когда вам за тридцать, вы замечаете, что беседа за столиком для одиноких делится на четкие фазы. Сначала псе ведут себя так, будто сидят за самым обычным столиком. Разговор состоит из банальных фраз типа «Так вы со стороны жениха или со стороны невесты?» или «Давно вы знакомы со Стейси и Стивом?». Затем каждый по очереди объясняет: «Дядя Джоан, Чарлз, женат на двоюродной сестре моей матери» или «Мы со Скоттом вместе учились», ну и так далее. В этой фазе беседа за столиком для одиноких почти ничем не отличается от разговора за другими столиками. Что ж, по крайней мере, десять минут вы тешите себя иллюзией, что ничем, ну ровно ничем не хуже других.

Но вот заиграла музыка, и вы вспоминаете, что ваш столик – обособленный крохотный мирок. Сначала вы стараетесь перекричать музыку, упорно не замечая, что в десяти метрах от вас танцуют две сотни человек. Вы усердно притворяетесь, будто это – чудесная возможность поддержать завязавшийся увлекательный разговор, и, когда диджей орет: «А ну, народ, давай не зевай!», – кричите через столик: «Так сколько, вы говорите, работает у вас сотрудников? А что, головной офис всегда был в Сент-Луисе?»

В какой-то момент музыка становится слишком громкой, а ваша беспомощность – слишком очевидной (все другие столики, кроме тех, где сидят почтенные домоправительницы и престарелые дальние родственники, уже высыпали на танцпол), и вы оказываетесь перед выбором: ускользнуть в туалет или пригласить троюродного брата из Детройта на танец, если он по излишней застенчивости, недогадливости или равнодушию не додумается пригласить вас сам. И вот вы и троюродный брат проходите на танцпол и включаетесь в квазимеханические конвульсии танцующих, при этом стараясь не смотреть друг другу в глаза и даже почти не двигаться. Мысленно вы молитесь, чтобы не было медленных мелодий и чтобы всех скорее позвали к столу.

Как правило, пребывание за столиком для одиноких – это обида, которой вы ни с кем не делитесь. Здесь же, в зале, есть еще несколько сотен человек, но все они поглощены тем, что расточают похвалы невесте и оформлению стола. Те, кто сидит рядом с вами, тоже не годятся, ведь завтра они вернутся к себе в Детройт или в шестой класс средней школы. И когда ваша мать спросит, как было на свадьбе, вы ответите лишь: «Много красивых цветов» или «Ребе был что надо». Никто не должен знать.

Однако порой пребывание за столиком для одиноких становится особенно мучительным потому, что вам приходится выносить его на виду у всей вашей родни.

Так случилось со мной на свадьбе друзей семьи, Марии и Майка. Мои родители, бабушка, дедушка, тетя, дядя, сестра, муж сестры, кузина и муж кузины сидели за одним столом. Я же устроилась в десяти метрах поодаль, за столиком для одиноких.

Вообще-то, если взять именно эту свадьбу, то обиды и оскорбления начались еще до того, как дело дошло до рассаживания. Я поехала на сие торжество вместе с кузиной и ее мужем, чья негласная семейная обязанность состояла в том, чтобы сопровождать меня на мероприятия, где все прочие имели пару. Однажды они даже настояли на том, чтобы отметить вместе со мной День святого Валентина, в результате чего мы втроем заявились в ресторан, где были столики только на двоих. Кончилось все тем, что мы оказались в дешевой тайской закусочной.

До того как поехать в синагогу, я заскочила к родителям. Мама бурно восхищалась моей стройностью и элегантностью, – обычная попытка скрасить тот факт, что я по-прежнему без спутника. Если верить моей маме, чем дольше я остаюсь одна, тем более стройной и элегантной становлюсь. Пожалуй, к тому времени, как мне стукнет сорок, я сравняюсь с Джулией Роберте.

Признаюсь, в тот вечер я смотрелась очень неплохо в облегающем черном платье и бархатном жакете, купленных для меня отцом в один из недавних рейдов по магазинам. Так оно и есть: мне тридцать четыре, и папа покупает мне одежду. Это объясняется двумя причинами: родня сомневалась, что я способна сама подобрать наряд, подобающий столь торжественному случаю, как свадьба («подобающий» в понимании моей семьи означало новый, дорогой и шикарный). Моя родня была права. Прикинув свои возможности, я провела бы сравнительный анализ затрат и выгоды – стоит ли выбрасывать четыре сотни долларов ради вечеринки, где шансы встретить одинокого интересного мужчину практически равны нулю, – и достала бы из шкафа свой черный костюм. Итак, если родители хотели видеть меня в новом наряде, им самим приходилось купить мне его.

С первой причиной связана и вторая. У меня никогда не хватало ни терпения, ни умения самостоятельно подбирать себе одежду – недостаток, видимо, унаследованный мною от мамы. Она, если бы ее предоставили самой себе, предпочла бы всему остальному шорты до колена, колготки и свитер. Первоклассный специалист в области анализа отношения рыночной цены акции к чистой прибыли в расчете на одну акцию, мама, попадая в более или менее дорогой магазин одежды, напоминала олененка Бэмби, потерявшегося в центре Манхэттена.