на велосипеде. Но подозрения на него были слишком велики.

***

Несколько дней происшествие было главной темой разговоров. Обычно перед

покойником всегда ощущается какая-то вина, но в этот раз она удвоилась от того, что убит

был десятиклассник, которому жить бы да жить, и удесятерилась от того, что, оказывается,

это убийство несколько лет зрело у всех на глазах. Учителя вспоминали, например, что у

Кверова всегда, пока он учился в школе, было пристрастие к плеточкам из разноцветной

проволоки, с которыми он разгуливал на переменах. Учителя часто отбирали их, и Кверов

делал новые. Был даже забавный, как считали, случай, связанный с этим. Как-то плетку

отобрала пожилая литераторша, завуч Лидия Никитична.

– Что это такое? – спросила она.

– Реостат, – ответил Кверов.

– А что такое реостат?

– Ну, это для тока…

– А-а, ну что ж…– произнесла Лидия Никитична и возвратила проволоку.

В учительской она рассказала это для иллюстрации мысли, что теперь, увы, даже

плохие ученики знают больше преподавателей.

После седьмого класса Кверов не пришел в восьмой, и школа вздохнула с

облегчением. До седьмого класса Сомов и Кверов дрались почти каждую неделю. Потом

приутихли. Но когда Сомов учился в десятом классе, а Кверов то работал в колхозе, то

болтался дома, драки возобновились и стали яростней. Причина их вражды была проста –

Кверов добивался повиновения сверстников и всех, кто помладше, а Сомов повиноваться не

хотел.

Последняя драка была за день до убийства около интерната. В этот раз от Генки

заодно влетело дружку и подпевале Кверова – Веткину, сухому, кадыкастому парню, который

учился в параллельном десятом. Генкина сила, с каждым годом возрастающая, почему-то не

подавляла, а только разъяряла Кверова. Побитый около интерната, он пообещал сквозь зубы:

"Убью!". Но в драках этим пугают слишком часто, и Генка только усмехнулся.

Следующий день потребовался Кверову для обдумывания и подготовки. А уже

вечером они с Веткиным поджидали Генку на берегу, спрятавшись за железобетонными

плитами. Холодный ветер со свистом и шипением распарывался о бетон, но холода они не

чувствовали. Дрожа от возбуждения, много курили. Все их напряжение уходило в слух.

Малейшие подозрительные звуки заставляли Кверова медленно подниматься, сжимая

двустволку. Наконец – легкий скрип досок, хруст галечника под ногами. Ночь была темная,

хоть глаза выколи, и Веткин пошел удостовериться, что это Генка. Заглянул в самое его лицо

и прибежал назад. Кверов уже занял свое место на дорожке с ружьем в опущенных руках,

решив стрелять навскидку без предупреждения, сразу, как только определится силуэт.

Сначала, чтобы не промахнуться, бить дробью, потом картечью. Секунды растянулись.

Темнота сократила расстояние, а Сомов шел теперь настороженно и тихо и вдруг возник

совсем рядом.

– Стой! – неожиданно, вместо того чтобы стрелять, крикнул Кверов.

Генка остановился, напружинился, ожидая нападения.

– Проси прощения, – потребовал Кверов.

– Это за что же? – спросил тот с усмешкой.

– Проси, или я тебя убью!

– Ну, иди, попробуй. Кишка тонка…

– Застрелю как собаку! Разве ты не видишь вот это?

Теперь Генка различил ружье, но насмешливый тон сменить не мог.

– Не убьешь, потому что ты трус, – сказал он и метнулся вперед.

Кверов успел выстрелить – к этому были готовы все его мышцы. Звук выстрела

прошел мимо его сознания – просто тишина покачнулась и продолжилась дальше. Он

услышал только, что кто-то убегает по звонкому галечнику, и вспомнил, что это Веткин. Сам

же он заранее наказал себе выдержать выстрелы спокойно. Теперь даже дрожь исчезла.

Сомов упал вовсе не так, как показывали в кино – не замедленно, как бы сопротивляясь, а

резко, как будто даже вперед выстрела. Но лежал он неподвижно, на животе плашмя, щекой

на гальке. Маленькие камешки около головы слабо отсвечивали черным. Видимо дробь

ударила кучно и разбила лицо.

Кверов осмотрелся вокруг, присел и ощупал Генкины руки – на левой поверх перчатки

был зубчатый кастет из толстого оргстекла. Вот почему после его ударов оставались по всему

телу ссадины и ушибы. Около правой руки лежало что-то белое. Кверов испугался

неожиданного пятна, а, разобрав, что это молоко, вскочил и пнул, но банка не разбилась и не

откатилась, а лишь метнулась в сетке, зажатой Генкиными пальцами – даже непонятно,

почему он ее не бросил перед броском – боялся разбить? Хотел просто прорваться и уйти?

Кверов, одумавшись, вздохнул, наставил ружье в голову, осторожно поправил стволы –

картечь осталась в левом стволе, а висок невелик. Намечено же было именно в висок. Второй

выстрел оглушил. Кверов испугался и побежал.

Перед похоронами его привозили к Генке. Кверов долго, с недоумением смотрел на

изуродованное лицо и был непроницаем. Вокруг тоже все молчали.

– Посмотри, зверь, что ты наделал, – сказала какая-то женщина.

Кверов взглянул прямо на нее и улыбнулся. Его тут же увели.

У Генки была только мать, а у матери он был единственным сыном. Заботы о

похоронах взяла на себя школа, сельский Совет и прочие общественные организации. В

конце концов, десятикласснику были оказаны такие почести, каких не оказывали ни

фронтовикам, ни заслуженным колхозникам. Сомов был положен в фойе клуба, и около него

менялся почетный караул. На кладбище произносились речи, и Генку неожиданно назвали

отличником учебы, прилежным, исполнительным, лучшим комсомольцем школы. Эта ложь

делала Генку лучше, Кверова омерзительней, а всех остальных непричастней.

* * *

Бояркин тоже стоял в почетном карауле и видел лицо с перебитым носом и с синими

дырочками от дробин. Сползший бинт открывал круглое отверстие на виске, в котором

белела не то кость, не то вата. Руки покойника на черном впитывающем свет пиджаке,

желтели, как восковые, а каштановые волосы отсвечивали здоровым, живым блеском. На

пальцах четко проступила тонкая узорчатость кожи, и Бояркин почему-то вспомнил, что

узоры каждого человека неповторимы. Все три дня про Генку говорили: "Ему бы жить да

жить". Николай не вдумывался в эти слова, но у гроба вдруг понял, как это глубоко и

страшно – еще бы жить да жить, но на самом деле уже никогда не жить.

На кладбище, когда гроб стоял на двух ломах, брошенных поперек могилы, зависнув

перед входом в землю и в забвение, Генка был неузнаваем до того, что даже мать, прощаясь,

поцеловала его как чужого, с брезгливым ужасом на лице.

Потом, когда обыденно и просто застучали молотки, Николай пошел блуждать среди

могил по сухой цепкой траве, скрылся от глаз и дал волю слезам. Пронзительная мысль о

смерти была притуплена этими свободными слезами. Выплакав все