холодную,                                  страшную очередь с детьми и с больными                                          встали все. Деревни                строились                                  с городом рядом. То мужеством горе,                                    то детскими вызвенит. Земля труда                       проходила парадом — живым             итогом                          ленинской жизни. Желтое солнце,                             косое и лаковое, взойдет,                 лучами к подножью кидается. Как будто                  забитые,                                  надежду оплакивая, склоняясь в горе,                                проходят китайцы. Вплывали                   ночи                            на спинах дней, часы меняя,                       путая даты. Как будто                  не ночь                                и не звезды на ней, а плачут                над Лениным                                        негры из Штатов. Мороз небывалый                                  жарил подошвы. А люди              днюют                          давкою тесной. Даже           от холода                             бить в ладоши никто не решается —                                       нельзя,                                                    неуместно. Мороз хватает                           и тащит,                                         как будто пытает,              насколько в любви закаленные. Врывается в толпы.                                    В давку запутан, вступает                вместе с толпой за колонны. Ступени растут,                            разрастаются в риф. Но вот             затихает                             дыханье и пенье, и страшно ступить —                                      под ногою обрыв, бездонный обрыв                                 в четыре ступени. Обрыв             от рабства в сто поколений, где знают                  лишь золота звонкий резон. Обрыв             и край —                             это гроб и Ленин, а дальше —                       коммуна                                      во весь горизонт. Что увидишь?!                           Только лоб его лишь, и Надежда Константиновна                                                 в тумане                                                                за… Может быть,                       в глаза без слез                                           увидеть можно больше. Не в такие                    я                       смотрел глаза. Знамен              плывущих                               склоняется шелк последней                    почестью отданной: «Прощай же, товарищ,                                         ты честно прошел свой доблестный путь, благородный». Страх.            Закрой глаза                                   и не гляди — как будто                 идешь                             по проволоке провода. Как будто                  минуту                              один-на-один остался               с огромной                                   единственной правдой. Я счастлив.                      Звенящего марша вода относит                тело мое невесомое. Я знаю —                   отныне                                и навсегда во мне             минута                         эта вот самая. Я счастлив,                      что я                               этой силы частица, что общие                    даже слезы из глаз. Сильнее                 и чище                             нельзя причаститься великому чувству                                по имени —                                                     класс! Знаменные                     снова                               склоняются крылья, чтоб завтра                      опять                                подняться в бои: «Мы сами, родимый, закрыли орлиные очи твои». Только б не упасть,                                   к плечу плечо, флаги вычернив                              и ве́ками алея, на последнее                         прощанье с Ильичем шли        и медлили у мавзолея. Выполняют церемониал. Говорили речи.                            Говорят — и ладно. Горе вот,                 что срок минуты                                              мал —