На рабочего                       у станка весть набросилась.                                    Пулей в уме. И как будто                     слезы стакан опрокинули на инструмент. И мужичонко,                         видавший виды, смерти              в глаз                        смотревший не раз, отвернулся от баб,                                  но выдала кулаком               растертая грязь. Были люди — кремень,                                          и эти прикусились,                       губу уродуя. Стариками                    рассерьезничались дети, и, как дети,                    плакали седобородые. Ветер            всей земле                                бессонницею выл, и никак             восставшей                                  не додумать до конца, что вот гроб                       в морозной                                           комнатеночке Москвы революции                     и сына и отца. Конец,             конец,                         конец.                                    Кого уверять!                Стекло —                                  и видите под… Это       его             несут с Павелецкого по городу,                   взятому им у господ. Улица,             будто рана сквозная — так болит                  и стонет так. Здесь            каждый камень                                       Ленина знает по топоту                 первых                              октябрьских атак. Здесь            всё,                   что каждое знамя                                                  вышило, задумано им                       и велено им. Здесь            каждая башня                                     Ленина слышала, за ним            пошла бы                             в огонь и дым. Здесь            Ленина                         знает                                   каждый рабочий, сердца́ ему                      ветками елок стели. Он в битву вел,                           победу пророчил, и вот          пролетарий —                                    всего властелин. Здесь            каждый крестьянин                                               Ленина имя в сердце                 вписал                             любовней, чем в святцы. Он зе́мли                  велел                             назвать своими, что дедам                   в гробах,                                   засеченным, снятся. И коммунары                         с-под площади Красной, казалось,                  шепчут:                               «Любимый и милый! Живи,           и не надо                            судьбы прекрасней, — сто раз сразимся                                и ляжем в могилы!» — Сейчас              прозвучали б                                     слова чудотворца, чтоб нам умереть                                 и его разбудят,— плотина улиц                        враспашку растворится, и с песней                   на́ смерть                                     ринутся люди. Но нету чудес,                           и мечтать о них нечего. Есть Ленин,                      гроб                              и согнутые плечи. Он был человек                              до конца человечьего — неси          и казнись                           тоской человечьей. Вовек            такого                       бесценного груза еще         не несли                         океаны наши, как гроб этот красный,                                        к Дому союзов плывущий                  на спинах рыданий и маршей. Еще         в караул                        вставала в почетный суровая гвардия                              ленинской выправки, а люди             уже                    прожидают, впечатаны во всю длину                        и Тверской                                           и Димитровки. В семнадцатом                            было —                                          в очередь дочери за хлебом не вышлешь:                                               завтра съем! Но в эту