"Ничего, через пару часов я сниму эту пакость”, — подумал издатель.

Обычно на месте “Отрыжки самопознания” висел полный мягкого света акварельный рисунок, изображающий виллу Тиволи, который Сергей пару лет назад приобрел в Риме на площади Испании.

Причина, по которой Вермеев был вынужден любоваться “Отрыжкой самопознания”, была очень проста: за резной антикварной ширмой красного дерева снимала с себя дорогое французское белье Лиля Ужик — худая, как голодная щука, обесцвеченная перекисью блондинка с суперкороткой стрижкой и по-негритянски полными губами.

Освободившись от узких, благоухающих духами “Опиум” кружевных трусиков, Лиля провела ладонями по впалым бедрам и с тяжелым вздохом подняла со стула ослепительно оранжевый комбинезон пожарного. Затянув потуже пояс, она всунула узкие босые ступни в грубые, пахнущие ваксой черные ботинки и в довершение натянула на голову сверкающий, как новая монета, латунный шлем. Затем создательница экзистенциального псевдопримитивизма прикоснулась наманикюренным пальчиком к клавише музыкального центра.

"В лесу родилась елочка, в лесу она росла…” — весело зазвучала детская новогодняя песня.

Сергей Вермеев вздрогнул и напрягся, крепко сжав член в руке. В этот момент из-за ширмы появилась Лиля Ужик с большим бронзовым колокольчиком в одной руке и блестящим латунным ведерком в другой.

— А-ах! — судорожно вздохнул издатель. Сердце испуганной малиновкой затрепыхалось в его узкой грудной клетке.

Громко звоня в колокольчик и высоко задирая ноги в грубых вонючих ботинках, художница, весело подпрыгивая, принялась носиться взад-вперед по просторному салону пятикомнатной квартиры Вермеева.

Член в руках Сергея зажил самостоятельной жизнью. Подрагивая, он наполнялся кровью, становясь все больше и тверже. Впрочем, даже в свои лучшие моменты мужские достоинства издателя не удостоились бы искреннего и непритворного возгласа “Bay!”.

Бодро насвистывая в такт музыке, Лиля принялась вздымать высоко вверх латунное ведерко, а потом резко опускать его вниз.

Вермеев застонал и мелко затрясся всем телом. Горячая остро пахнущая сперма беззвучно выплеснулась на персидский ковер.

— Боже! — промычал Сергей. — Это было просто потрясающе! Ты неподражаема.

— Я знаю, — без особого энтузиазма кивнула создательница экзистенциального псевдопримитивизма.

Дверной звонок заверещал пронзительно и требовательно.

Издатель жестом руки попросил Лилю выключить музыку.

— Кто там? — раздраженно крикнул он.

— Это я! Твоя мама! Открой! — послышался из-за двери сочный гренадерский бас.

— Мама?!! — упавшим голосом повторил Сергей.

Сердце глухо бухнуло в его груди и провалилось куда-то вниз, то ли в желудок, то ли в пятки.

Именно Аглая Тихомировна, любимо-ненавистная мамочка Вермеева, была виновата в сексуальных проблемах известного издателя. Сергей предпочел бы навсегда позабыть о ее существовании, но, увы, это было невозможно. Несгибаемая, как железный Феликс, и невыносимо энергичная, как розовый заяц с батарейкой “Дюраселл”, Аглая Тихомировна достала бы его и со дна Марианской впадины.

Росший без отца Сережа Вермеев с раннего детства мечтал быть пожарным, однако у оператора башенного крана Аглаи Тихомировны были совершенно другие планы относительно будущего ее Драгоценного обожаемого сыночка. Сереженька должен был стать как минимум академиком и изобрести что-нибудь покруче, чем водородная бомба или искусственный интеллект, чтобы любимая мамочка могла им гордиться.

Сережа не жаждал учиться, а уж изобретать водородную бомбу ему бы и в голову не пришло. Он был равнодушен почти ко всему, кроме иногда проносящихся по улицам города мощных ярко-красных пожарных машин. Сирены тревожно завывали, глаза слепили вращающиеся, как суфийские дервиши, огни фиолетовых мигалок, а решительные сильные мужчины отважно вступали в схватку с огнем и побеждали.

К пяти годам Сережа понял, что свои мечты лучше было держать в тайне. Скорая на руку Аглая Тихомировна могла запросто надрать ему задницу ремнем за рисунки пожарных машин или горящих зданий. Он не имел права даже на мечту.

Когда Сереже исполнилось одиннадцать лет, Аглая Тихомировна отвела его на детский утренник-маскарад во Дворец пионеров. Естественно, в душе маленький Вермеев мечтал о наряде пожарника, но Аглая Тихоновна выбрала для него костюм Эйнштейна, и мальчик чуть не упал в обморок, увидев в зеркале отражение худенького, одетого в мешковатый черный пиджак и серые клетчатые штаны гнома в курчавом седом парике и огромных пластмассовых очках с прикрепленным к ним отвратительно розовым носом и густыми седыми усами. Сережа хотел заплакать, но сдержался. Он ведь будущий пожарный, а пожарные не плачут ни при каких обстоятельствах.

Вермеев шел на утренник как на казнь, жалобно кривя губы и хлюпая носом. Актовый зал Дворца пионеров сиял огнями люстр и гирляндами огромной новогодней елки. Массовик-затейник что-то кричал, а пестро разряженные дети весело неслись в хороводе.

Сережа с отвращением смотрел на пролетающих мимо него зайцев, кощеев, принцесс и жирафов. Общее веселье лишь раздражало его. Вермеев уже хотел было притвориться, что у него смертельно разболелся живот, и вернуться домой, как в хороводе мелькнуло что-то оранжево-красное и до боли знакомое. Костюм пожарного! До чего же он красив! Сережа, затаив дыхание, следил, как пожарный с латунным ведерком в одной руке и колокольчиком в другой, весело подпрыгивая, приближается к нему.

Вот он подпрыгнул еще выше, тряхнул головой, и шлем, сделанный из папье-маше и покрашенный бронзовой краской, соскользнул с головы пожарного и подкатился к ногам Сережи. Мальчик машинально поднял его.

— Отдай! — попросила его красивая светловолосая девочка с короткой стрижкой и очаровательно пухлыми губами.

Сережа не двинулся с места. Его горло сжал мучительно-сладостный спазм. Он хотел вздохнуть, но не мог. Неожиданно он понял, что знает о своем организме далеко не все. С той частью его тела, которую Аглая Тихомировна презрительно именовала “пипкой”, творилось что-то совершенно невообразимое. Она набухала, как сухая губка, опущенная в воду, отдаваясь мучительно-сладостной болью в бедрах, груди и пояснице. Когда эта боль достигла сердца, Сережа понял, что еще чуть-чуть — и он потеряет сознание.

Девочка звонко рассмеялась и, выхватив у него из рук свой шлем, умчалась, взмахнув на прощание латунным ведерком.

Сережа охнул и содрогнулся всем телом, с удивлением ощутив, что его трусики увлажнились.

К великому разочарованию Аглаи Тихомировны, Вермеев так и не стал ни академиком, ни знаменитым ученым. К его собственному великому разочарованию, он даже не стал мужчиной. Женщины неизменно напоминали ему мать и вызывали у него внутреннюю дрожь. Получить сексуальное удовлетворение Сергей мог только одним путем — представив себе звонящую в колокольчик и взмахивающую ведерком тоненькую светловолосую девочку в оранжевом костюме пожарного.