налить себе еще вина во время моего рассуждения, громко рассмеялся:

— Проще простого — сунь туда руку!

Я разочарованно щелкнул языком.

— Должно быть, ты придерживаешься взглядов эпикурейской школы, если полагаешь, что лишь чувственное ощущение способно доказать нам актуальность существующего. Эпикур учил, что все ощущения истинны; однако тот факт, что пламя обожжет меня, не докажет тебе, что оно существует, раз ты сам не почувствуешь боли.

— Да, но я услышу, как ты закричишь.

— Возможно; однако есть люди, способные выдержать такую боль без криков. Если я не закричу, станет ли пламя от этого менее реальным? А что, если я закричу, а ты вдруг оглохнешь и вообще станешь смотреть в другую сторону — будет ли оно по-прежнему жечь меня? Но даже если мы допустим, что я непременно закричу, а ты услышишь меня, — ты все равно не сможешь сказать наверняка, испытываю я боль по-настоящему или только притворяюсь.

— Видно, тебе многое известно о таких вещах, — сказал молодой человек, улыбнувшись, и вновь поднес чашу к губам. Я заметил, что он пролил немного вина себе на тогу.

— Да, кое-что. Философия — детище греков, конечно, но и римлянин может попытаться овладеть ею. Мой давний покровитель Цицерон стал настоящим знатоком философии, что весьма помогает ему в публичных выступлениях. Он почерпнул у скептиков, что любое утверждение гораздо легче опровергнуть, чем доказать, — об этом полезно помнить адвокату, особенно если у него нет прямых доказательств невиновности подсудимого. — Я сделал хороший глоток вина. Атмосфера в комнате полностью переменилась. Ледяная подозрительность моих гостей растаяла до степени доверия. Размеренное звучание философских речей было им хорошо знакомо, как я и предполагал. — Но как имя не равнозначно вещи, так и видимость не равнозначна сущности, — продолжал я. — Рассудите: ко мне домой приходят двое посетителей. На первый взгляд это мужчина и женщина, и они хотят, чтобы именно такое мнение составили о них окружающие. Но при более тщательном рассмотрении выясняется, что это только видимость, а не правда; об этом свидетельствуют мои ощущения и убедительность логических выводов. Отсюда вопросы: если мужчина — не мужчина, а женщина — не женщина, то кто же они? Кто они? Зачем они хотят выдать себя за тех, кем не являются? Кого они хотят одурачить и зачем? И зачем они пришли в дом Гордиана Сыщика?

— А тебе известны ответы на эти вопросы? — раздраженно спросила посетительница в столе.

— Думаю, да, во всяком случае, на большинство из них. Хотя кое-что в твоем спутнике продолжает смущать меня. — Я посмотрел на молодого человека, улыбнувшегося с таким выражением, которому я не смог подыскать объяснения, пока не понял, что он улыбается не мне, а кому-то за моей спиной.

Я обернулся и увидел на пороге в комнату свою дочь Диану.

В позе ее была настороженность, словно она задержалась лишь для того, чтобы на секунду заглянуть в комнату и двинуться дальше по своим делам. На ней было одеяние с длинными рукавами, какие носят дети любого пола, но в свои тринадцать лет она уже начала смягчать его складки чисто женскими очертаниями. Темно-голубой цвет ее одежды сливался с темнотой коридора, так что лицо, освещенное светом жаровни, казалось, висело в воздухе. Ее кожа кремовой белизны и розового оттенка, который грубо передразнивали румяна на щеках моей посетительницы, подчеркивала черноту длинных ресниц и густых бровей. Пламя эффектно освещало ее длинные черные волосы, разделенные пробором посередине и падавшие ей на плечи. Карие глаза взирали на нас с любопытством и насмешливым намеком. Как похожа она на свою мать и как еще более похожей на нее становилась с каждым днем! Порой мне казалось, что я не имел ни малейшего отношения к ее появлению на свет, так совершенно она отражала собой образ Вифании.

Она чуть улыбнулась и отошла от дверей.

— Диана, — позвал я, — зайди сюда на минуту.

Она ступила в комнату все с той же загадочной улыбкой на губах, которую унаследовала от матери.

— Да, папа.

— У нас гости, Диана.

— Да, папа, я знаю. Я видела, как Белбон впустил их через дверь. Я хотела рассказать маме, но решила сперва взглянуть на них поближе.

— Поближе?

Она бросила на меня насмешливый, нетерпеливый взгляд, каким одаряла меня Вифания, когда я, по ее мнению, не понимал очевидного.

— Ну папа! Ведь не каждый же день к тебе заходят евнухи и мужчины, переодетые женщиной, ведь правда? — Она посмотрела на моих посетителей и широко улыбнулась.

Они не улыбнулись в ответ, но вместо этого мрачно посмотрели друг на друга.

— Говорил я тебе, этот маскарад бесполезен. Даже ребенок распознал его, — проворчал пожилой мужчина, завернутый в столу, не пряча больше александрийского акцента. Он устало стянул с головы мантию. Седые волосы были убраны с его лица назад и завязаны узлом на затылке. Лоб изрезан морщинами и покрыт прыщами. Складки кожи, свисавшие с подбородка, задрожали, и внезапно вид у него стал нелепым — несчастный старик с накрашенными щеками и веками. Евнух в тоге прикрыл рукой рот и хихикнул.

— Но ты был таким миловидным в гриме!

— Все, хватит! — проворчал старый египтянин. Вокруг его рта легла тяжелая складка, а двойной подбородок уныло отвис, когда он уставился в пламя жаровни взглядом, полным отчаяния.

ГЛАВА ВТОРАЯ

— Это моя дочь Гордиана, которую мы зовем между собой Дианой. — Я взял в руку ее мягкую, нежную ладонь. — Диана, мы удостоены чести принимать в нашем доме Диона Александрийского — философа, учителя, почетного члена Академии, а в настоящее время

главу посольства, прибывшего в Рим от имени народа Египта.

С врожденным достоинством выдающегося человека, привыкшего к формальным представлениям, Дион, услышав перечисление своих титулов, поднялся, сложив перед собой руки, и отвел плечи назад. Манера держаться явно не соответствовала его нелепому костюму; с накрашенным лицом и в женском одеянии он походил на жреца какого-нибудь восточного культа — то есть именно на того, кем в конечном итоге оказался его спутник.

— А это, — сказал Дион, указав на маленького евнуха, который также поднялся, хотя и немного нетвердо, — Тригонион, священнослужитель из храма Кибелы, расположенного здесь, в Риме.

Евнух слегка поклонился и стянул свою шляпу, из- под которой упала густая копна светло-желтых волос. Волосы были обесцвечены, белизна их казалась неестественной. Он пробежал по ним пальцами и тряхнул головой, чтобы распутать сбившиеся пряди.

— Философ… и галл! — в изумлении произнесла Диана. Последнее слово заставило меня вздрогнуть. Галлом на латыни называют кастрированного жреца Великой Матери богов, Кибелы. Все галлы в Риме — чужестранцы, так как по закону галлом не