Поколебавшись с минуту, он достал из фарфоровой вазы крохотный серебряный ключ, отомкнул нижний выдвижной ящик и положил перед собой резную шкатулку из слоновой кости, не решаясь открыть ее. Он знал, что если поднимет крышку, то острая боль сожмет его сердце. А он так устал от душевных страданий. Долго сидел он, погружённый в воспоминания, опустив голову на сомкнутые руки.

* * *

София… Никого из своих законных детей, умерших во младенчестве, Александр не любил так, как её, — плод тайной связи с Мари Нарышкиной.

Когда она родилась, он не проявил к этому событию особого интереса, а муж Мари молчаливо принял ребенка как своего — что ему еще оставалось делать? Но вот прошел год… Молодой царь посетил рождественский бал, который давали Нарышкины в своем новом дворце, построенном не без его помощи. Во время бала он почувствовал легкое недомогание, и встревоженные хозяева проводили его в приготовленную для него комнату. Он прилег на диван и отослал всех обратно в залу, оставив при себе только лакея Семена.

Через некоторое время хворь прошла. Его стало клонить в сон… Вдруг, словно в туманной дымке, он увидел, что дверь распахнулась, и на пороге появилась прелестная годовалая девочка в нарядном платье. Расставив в стороны пухлые ручки и нетвердо переставляя крохотные ножки в кружевных панталончиках, она доверчиво направлялась к нему. Каким-то непостижимым чутьем души он мгновенно понял, кто она…

Вскочив, в порыве нежности он протянул руки к девочке. Она доверчиво пошла к нему, но, запутавшись в пушистом ворсе ковра, споткнулась и села. Подхватив крошку на руки, Александр закружил ее по комнате, смеясь от счастья. Он и не заметил, как в комнату вбежала перепуганная нянька.

— София, ты здесь? Слава богу…

Узнав императора, нянька испугалась, низко склонилась перед ним и робко попросила позволения забрать ребенка. Но девочка обвила руками шею Александра и не хотела его отпускать. Он присел в кресло, лаская дитя.

— Ваше величество, дозвольте сказать? — подал голос Семен.

— Говори!

— Башмачки-то у барышни прохудились!

И правда… На белых атласных туфельках Софии прорвались маленькие дырки, из которых смешно торчали голые пальчики. Это вызвало у Александра волну умиления. Ему показалось удивительным, что едва начавшая ходить девочка уже умудрилась сносить свои первые башмачки.

— Ее нужно переобуть, — сказал он няньке.

— Слушаюсь, ваше величество! Я как раз собиралась это сделать… Только на миг отлучилась за новыми туфельками, а она — бежать!

Нянька вынула из кармана фартука пару новых туфелек. Они вместе переобули дитя.

Долго играл он с маленькой дочерью, и не было в его жизни минут счастливее. Когда девочка устала, нянька унесла ее в детскую. А он велел подать карету. Бал, лесть придворных, лукавые глаза Мари Нарышкиной — всё это его уже не интересовало. Законные дочери умерли, но Господь не оставил его в несчастье. Теперь ему есть для кого жить.

Александр Павлович боготворил Софию. Даже после того как он порвал отношения с Нарышкиной, застав в её будуаре любовника, его отцовская любовь к ребенку не уменьшилась. Более того, он узаконил свою дочь, которая получила титул графини и стала носить фамилию Романова. Она росла, окруженная всеобщей любовью, и её красота расцветала с каждым днем.

Девочка была очень похожа на Александра, особенно на его детские портреты. Это отмечала даже императрица Елизавета Алексеевна. Не сумев подарить России наследника престола, она с кротким терпением относилась к любовным романам своего царственного мужа. Елизавета презирала Нарышкину, но с Софией была ласкова. Иногда, встречаясь с ней, она задумчиво гладила ее золотистые волосы, поднимала девочку на руки… Какие мысли проносились в ее голове? Быть может, она вспоминала своих безвременно ушедших дочерей Мари и Лиз? Или она пыталась излить переполнявший ее поток неистраченного материнского чувства?

Нынешней весной Софии минуло семнадцать лет. Царь нашел ей блестящего жениха — молодого графа Шувалова. Помолвка состоялась в марте, а свадьба была назначена на июнь. Лучшие портные Парижа трудились над подвенечным платьем невесты, напоминающим нежную белую лилию. Но вскоре после помолвки у девушки неожиданно открылся туберкулез легких. Болезнь протекала скоротечно, и врачи ничем не могли помочь. София умерла в начале июня. В день ее смерти из Парижа было доставлено подвенечное платье…

* * *

Александр проглотил подступивший к горлу комок и откинулся на спинку кресла. В последние годы его угнетала тягостная, постоянная усталость, а после потери дочери она стала невыносимой. Страдал он не только от отсутствия любви близких людей, но и от недостатка личной свободы, от необходимости быть всегда на виду, поступать не так, как хочется, а сообразно своему царскому сану.

Его не мучили сомнения в том, правильно ли он управляет Россией. Даже всеми проклинаемые военные поселения он искренне считал великим благом для страны и презрительно улыбался, когда их называли аракчеевскими. Это был его собственный проект, который он пестовал с тех пор, как взошел на трон. Аракчеев был лишь проводником его идей. Недалекий, всеми ненавидимый, но преданный ему вассал… Даже maman удивлялась, зачем он якшается с этим лукавым царедворцем? Но почему бы и нет? Ведь приблизил же к себе Петр Великий Алексашку Меншикова, шельмеца и ворюгу…

Но для дела, что задумал Александр Павлович, Аракчеев не годился. Аракчеев, увы, не Меншиков. Личной отваги ему явно не хватало, чтобы грудью защитить своего императора от смертельной опасности.

Он взглянул на ларец, провел пальцем по завиткам затейливого узора, но, так и не открыв, снова спрятал его в нижний ящик бюро. Болезненно морщась, провел ладонью по глазам.

«Четверть века беспорочной службы Отечеству, — с горечью подумал Александр. — Солдат служит 25 лет и уходит в отставку. А я разве не заслужил отдых? Мне тяжелее, чем последнему солдату. За него думает командир, а я должен сам принимать решения. У солдата есть товарищи, а я один в целом мире! Не с кем посоветоваться, некому пожаловаться. Так называемые друзья любят меня только в солнечные дни, а случись, как говорит Семен, “непогодь”»…

Отворилась дверь, и от сквозняка распахнулось окно. В комнату ворвался сырой ветер, смахнув со стола бумаги, и в ту же секунду с порога раздался радостный голос Семена:

— Ваше величество! Прибыл!

Царь приложил палец ко рту:

— Тс! Закрой окно и собери бумаги!

Слуга задвинул щеколду на оконной раме и, кряхтя, стал ползать по полу, собирая рассыпанные листы. Александр нетерпеливо остановил его:

— Ладно, потом! Ступай, скажи ему, что сейчас приму. И доложи как положено, старый пень!

Когда Семен убежал, Александр встал, снова подошел к окну, и остановился, глядя, как по Дворцовой площади ветер свирепо гоняет сломанные ветки деревьев. «Нагрянет буря, — продолжал он свою прерванную мысль, — и все тут же отвернутся. Никто руки не подаст, плеча не подставит. Впрочем, один все-таки пришел. Поможет ли? Раньше, помнится, помогал. Бескорыстно помогал и не обижался на опалу. И, видит Бог, если я иногда удалял его от себя, то не со зла, а во имя государственной пользы. Так было нужно. Он тоже понимал это и не таил зла на своего государя. Хотя, как это говорится… “Чужая душа в потемках”? Нет, как-то не так…» Александр всегда путался в русских пословицах.