Сбитое с толку руководство Безмозглона шло на все новые уступки, и даже согласилось на совместное патрулирование коридоров, но тут мятежный санаторий посетил Тотктонада. Выслушав истерический рапорт директора, он дал несколько рекомендаций и исчез по своим делам.

Предводителя повстанцев пригласили на переговоры. Директор Безмозглона принял его радушно, угостил кофе с птичьим молоком (только что прошла утренняя дойка в подшефном гнездовище), посетовал на никудышную дисциплину и идеологическую безграмотность пациентов, а затем предложил Бубльгуму пост заместителя по воспитательной работе.

Что-что, а воспитательную работу Бубльгум знал как никто другой. Через час бунтовщики вернули охранникам неиспользованное оружие. Через два исчезли неэстетичные баррикады. Через три в коридорах нельзя было встретить ни одного праздношатающегося. Всех пациентов рассадили по палатам. В том числе и заместителя по воспитательной работе, стены камеры которого с целью непростукивания обклеили толстыми подушками.

Как бы то ни было, бывший ректор Первертса поставил новый абсолютный рекорд: три побега за два месяца. Прежнее достижение принадлежало отцу Мергионы — Брэд Пейджер совершил один побег за двенадцать лет. Останавливаться на достигнутом Бубльгум не собирался и сейчас не просто смотрел на потолок, а совершал мысленный побег.

«Нужно сделать мысленный подкоп, — рассуждал он. — Подкапываться под пол? Но как раз этого от меня и ждут! Буду подкапываться под потолок. То есть надкалываться над потолком. Там и грунта нет, и подземных вод, и прочей канализации. Отлично! Надкапываюсь над потолком, пока не оказываюсь на крыше корпуса. А там часовой. Часового нужно оглушить, пока он не позвал на помощь. Как оглушить? Очень просто: как заору ему в ухо!»

Мысли текли плавно и приятно. Совершив мысленный побег, Бубльгум ушел в мысленное подполье и начал мысленно мстить. Отомстив всем, кому только можно, он попал в мысленную засаду, был мысленно схвачен вымышленными ментодерами и снова оказался в своей камере.

«Не повезло, — подумал Бубльгум, завершая осмотр потолка. — Но я хотя бы попытался».

— Профессор, — позвали откуда-то сбоку.

Пациент покосился на стену. Один из портретов стал выпуклым и подался вперед, глядя на него несколько настойчивей, чем остальные.

— Один, — сказал Бубльгум. — Я здесь один. Все остальное — мои галлюцинации, последствия одиночного заключения.

— Не впадайте в солипсизм[6], профессор, — сказал портрет. — Если бы я был галлюцинацией, я бы обставил свое появление с большим драматизмом.

Бубльгум всмотрелся и понял, что с ним говорит не портрет, а тот, кто на портрете изображен. Тот, кто каким-то образом проник в камеру через все магонепроницаемые и непростукиваемые стены.

— Здравствуй, дружок, — сказал бывший ректор. — Чего ты хочешь?

Мартовский гремучий воробей добрался до ветки, с которой недавно свалился, глянул в окно и, развернув широкие маховые крылья, отправился в менее опасное место.

Я — памятник себе.

Александр Пушкин

Мы пойдем другим путем.

Иван Сусанин

— Как «встал и пошел»?! Как «встал и пошел»?!

Всклокоченный Югорус Лужж часто мигал красным, желтым и зеленым, напоминая спятивший светофор. Астрал вокруг ректора тревожно всплескивал. По стенам кабинета щелкали непроизвольные заклинания Да-как-же-так и Да-что-же-это-такое. Гусыня на плече великого мага голосила во всю глотку:

— Как встал — и пошел?!

Лужжу выпала незавидная участь. Управляться со Школой волшебства и в тихие времена непросто, ну а в последний учебный год втиснулось столько катаклизмов, что хватило бы на пару тихих веков. Лужж искренне недоумевал, как Бубльгум ухитрялся справляться со всеми этими проблемами[7]. «Наверное, дело в опыте», — думал Югорус и стойко набирался опыта. Но всякой стойкости есть предел. Для Лужжа предел наступил 5 июня 2003 года.

Да и кто бы такое выдержал? Всего за первую половину злосчастного четверга на голову ректора обрушились:

внезапный приезд министерской комиссии;

мистический перенос единого экзамена на десять дней;

позорная попытка очаровать председателя комиссии Долорес Пузотелик, в результате чего выяснилось, что именно ее детей Лужж отчислил из Первертса;

провал операции по переделке Трубы Мордевольта, означавший гарантированное отчисление Сена Аесли и Мергионы Пейджер;

загадочная сдача экзамена Сеном и Мергионой, которые в последний момент вдруг стали магами;

бесславное завершение черной миссии Долорес Пузотелик и посрамление министерских недоброжелателей.

Два последних события настолько походили на хеппи-энд в лучших традициях презираемого британцами Голливуда, что Югорус решил — вот она, награда за все его мучения. Осталось устроить пир на весь мир, кого-нибудь поженить, после чего жить долго и счастливо, нажить добра и с умом его инвестировать, лучше в недвижимость.

Эта радостная, светлая и прямая перспектива помрачнела, потемнела и обломалась, когда в Большую аудиторию вбежала зареванная Амели с известием об исчезновении Трубы Мордевольта. Преподаватели перевернули Первертс вверх дном, затем вбок дном, и наконец вниз дном. Но вместо пропавшего артефакта маги обнаружили, что еще и Каменный Философ встал с постамента и ушел в неизвестном направлении.

Выходка школьной реликвии из школы стала для Лужжа последней каплей.

— Он же всегда сидел! Как он мог уйти? Он же всегда думал!

— Ну, значит, придумал, — сказала профессор МакКанарейкл.

Как всякий декан, попавший в сложную ситуацию, Сьюзан МакКанарейкл могла выбрать один из трех вариантов: наказать пострадавших, отыскать виноватых или снисходительно фыркнуть.

Верная себе, мисс Сьюзан не пропустила ни одного варианта. Сначала она накричала на пострадавших Порри и Сена, затем нашла виноватых — Порри, Сена, Амели и Мерги. Больше всего досталось Сену — как самому умному, а меньше всего Мергионе — как самой недоступной для нотаций. Вернувшая себе магию юная ведьма влетала в кабинет ректора, с трудом сдерживая радость, выражала сочувствие Гаттеру, несколько секунд пыталась проникнуться серьезностью ситуации и снова улетала творить чудеса в коридорах.

— Что он мог придумать?! — сипло крикнула гусыня Югоруса.