сравняться — когда неграмотная? Утруждаться я не утруждалась, но вскоре читала те же книги, что и Андрей.

В русских сказках, которыми мы увлекались, есть ведьмы и Кикимора, есть и Василиса Прекрасная, и Жар-птица, а вот фей — добрых фей — нет, сколько ни ищи. Не знаю почему, но стать феей было моим сокровенным мечтанием. Однако с самого начала все не ладилось. Фея должна быть изящной, длинноногой, облеченной в радужные одеяния, умеющей передвигаться по воздуху, помахивая крылышками, и очаровывать всех с первого взгляда. Длинные ноги?.. Ну — может быть. Но что за нос — пуговкой?! И горе моей жизни — от брата унаследованные матросские курточки… темно-синее пальто!.. Всех очаровывать тоже как будто не получалось… Мечта — так и не увенчанная успехом — долго меня не покидала.

Летом в Сестрорецке был объявлен детский костюмированный бал. Вряд ли бабушка, вырезавшая для меня юбочки из гофрированной бумаги, думала, что этим она раз и навсегда решает мою судьбу.

Взрослым членам моей семьи, посвящавшим себя литературе и политике, и в голову не приходило говорить о танце, — в особенности о балете, считавшемся левой молодежью того времени барской утехой. Танцев я никогда не видела, в музыке мои познания сводились к звукам шарманки с привязанной к ней продрогшей обезьянкой, с которой заходил к нам во двор нищий старик. Брат и я бросали ему через форточку завернутые в бумагу медяки, но никак иначе на шарманку не реагировали.

День бала наступил, и мы гурьбой отправились на железнодорожную станцию, откуда ленивый паровоз дотащил нас в Сестрорецк. Брат и наши приятели Котик и Лидочка Габис[11] участвовали в этой экспедиции под предводительством бабушки.

Белый зал кургауза показался мне головокружительной пропастью. К нам подошел устроитель. Как я потом узнала, артист балета Мариинского театра Берестовский[12]. Он поставил нас с Котиком в последнюю пару длинной вереницы детей. Ошеломляюще заиграл оркестр. Медная труба меня окончательно сразила. Что происходило дальше, я не знаю. Голова была словно в угаре, замирало сердце.

Бал кончился. Увезти меня домой оказалось возможным только после клятвенного обещания вернуться через неделю. На обратном пути впечатления бурно обсуждались. Я молчала. Мой жребий был брошен. В последующие воскресения бабушка возила меня уже одну — танцевать. Уходя из дому, я потихонечку срывала на клумбе пару настурций. Только с цветами в руке я считала возможным приступить к священнодействию.

Вскоре Берестовский заметил мое увлечение, и я оказалась в первой паре танцующих. Он посоветовал бабушке определить меня в балетную школу при Мариинском театре, о чем она со смехом рассказывала дома родителям.

После цветов и танцев возвращение в Петроград было невеселым. События разворачивались со все большей быстротой. В начале 1917 года особая нервная атмосфера делалась заметной даже для меня. Отец и мама все время проводили у Горького или в редакции журнала «Летопись». К обеду у нас собиралось все больше народу. Бурно обсуждались события, мелькали имена политических деятелей — князя Львова, Милюкова, Керенского, новые слова… Государственная дума, как я тогда полагала, была местом, где думают… Из окна стало видно, как по Каменноостровскому проспекту шагали люди с красными флагами. Разгоняя толпу, скакали конные полицейские, близко-близко трещал пулемет. Одна его пуля застряла в стене нашего дома, как раз над окном столовой. Наверное, она и по сей час — там.

Наступил день, когда мне сказали, что царь сброшен и что пришла Революция. Я заволновалась: кто такая? А царь не ушибся?.. Никто не пытался мне ничего объяснять. Родители совершенно исчезли с нашего горизонта. В доме царило радостное возбуждение. Брат и я распевали Марсельезу.

Навсегда сохранился в памяти чудесный день этого года, праздник 1 Мая — первый праздник Революции. Яркое солнце сушило улицы и лужи. Бесконечными рядами ходили по ним люди. Их звонкие песни славили свободу, славили мечту, ставшую действительностью, славили новую, лучшую жизнь. Из окна мы с братом азартно разбирали надписи на плакатах. Высоко развевались, трепетали красные флаги. На нашем подоконнике во все горло чирикали воробьи.

До этого на Марсовом поле мы издали наблюдали похороны жертв Революции. Толпа немного заслоняла от нас помосты, затянутые красным кумачом с покрытыми красным же гробами. Какие-то люди произносили длинные речи. Тысячи голосов подхватывали: «Вы жертвою пали…»

С едой становилось все труднее, и даже мы, дети, которым отдавалось все, не всегда были сыты. Я с любопытством рассматривала продовольственные карточки, новые денежные знаки достоинством в двадцать и сорок рублей — «керенки» — и огорчалась, что меня не берут с собой стоять в очереди за продовольствием.

Осенью положение совсем испортилось. По карточкам выдавались крохотные порции хлеба, смешанного с горохом и опилками, и иногда — протухшие селедки. В комнатах стало холодно.

Я начала учиться. Студент Иван Александрович Луи, домашний учитель, был удивлен. Слушая, как брат учил уроки, и приставая ко всем с вопросами, я давно умела читать и писать странным почерком, имевшим мало общего с принятым тогда чистописанием. Переучиваться я наотрез отказалась. Иван Александрович был наделен большим тактом и не настаивал — вскоре он и Нинка души друг в друге не чаяли.

Прибалтийская гувернантка, к нам с братом приставленная главным образом с целью обучения нас немецкому языку, к тому времени давно оставила всякую надежду в этом преуспеть. В начале войны брат постановил, что учиться говорить на языке врагов России совершенно недопустимо. Ну, конечно, — и я тоже…

В феврале отец впервые подарил мне цветы — как взрослой!.. С тех пор бледно-розовые тюльпаны — навсегда для меня самые прекрасные цветы в мире.

Эффект, однако, был испорчен ошеломляющей новостью. Через несколько дней меня в сопровождении бабушки, брата, фрейлейн и Ивана Александровича отправили далеко на Урал. В Петрограде жить становилось слишком трудно, и решено было нас послать до весны в Екатеринбург, где проживал дед Тихонов.

Ехать пришлось долго, но тогда еще не без удобств, в спальном вагоне Дальневосточной железной дороги.

Не успели завять тюльпаны, как нас усадили в нарядное купе с плюшевыми диванами, дверями из красного дерева и белыми занавесками с помпончиками.

Проводник собирал и застилал постели и разносил кипяток. На этом заканчивался довоенный комфорт. Продовольствием каждый должен был запасаться самостоятельно. Запасы наши истощились, и когда на какой-то станции мы увидали бабу, продававшую хлеб, восторгу не было конца.

Путешествие казалось мне бесконечным. День и ночь монотонно постукивали колеса вагона. За окном снег укутывал угрюмый, непроницаемый лес. Под свинцовым небом следы зайцев и еще каких-то неведомых