ему должное, если он и позволял себе роскошь, то очень небольшую. Словно рождённый не в деревне, а сразу в душном бухгалтерском офисе, он взялся вести грамоту о расходах, и чуть не помер от счастья, вызнав, что сам Император, после моего героизма, оттаял и готов помочь в восстановлении особняка. В конце-то концов, благородных я кровей, аль нет?

Перво-наперво, он высказался, что раз уж теперича я не абы кто, а гордый ученик офицерского корпуса, то и жить мне лучше всего поближе к Петербургу. Да и безопасней — желающих пустить красного петуха будет поменьше.

Я смотрел на него — и видёл в нём наивного ребёнка. Если там, в больнице, он упрекал меня в излишне розовом взгляде на мир, то сейчас то же самое можно было сказать и про него.

— Кондратьич, — я отхлебнул чай, успокаивающе выставил перед собой ладонь. — Это, конечно, всё очень замечательно, но мне хотелось бы знать сейчас о другом.

Он весь обратился в натянутую струну. Словно ученик, не выучивший урока под взглядом строгого, готового вызвать именно его к доске, учителя.

— Расскажи мне про моего отца.

— А чавой про него рассказывать, барин? Хороший был мужик, царствие ему небесное. Платил мне изрядно, да исправно — никогда при нём его дворовые-то нуждёнки не ведали. Да и…

— Ибрагим, — я остановил льющийся из него поток. — Ты же знаешь, про что конкретно я спрашиваю.

Старик выдохнул, опустил взгляд, разом обратился в потерянного. Махнул рукой, будто говоря — а, да пропадай оно всё пропадом.

— Знаю, барин, как не знать. Думалось-то мне, вот уедем в Питер, помощи попросим, в корпус, стало быть, офицерский пристроим — тут-то старому житью и ага. Конец, стало быть. А прошлое-то батюшкино за вами что телега следом скрипит.

Чую, это я вовремя начал спрашивать. Надо было брать быка за рога. Пока Кондратьич в таком настроении, он мог что угодно рассказать.

Чем больше этого «что угодно» я из него вытащу, тем лучше.

— Какой он человек был? Мне после того удара… немного память отшибло. Вроде помню, а всё как в тумане. Чем занимался? Кольцо-то Кошкино нам ведь не даром доверили.

Учитывая то, что за один великий артефакт готовы были разменять едва ли не полгорода благородных…

Интересно, а как с благородными обстоят дела в Москве? Может, тут по всей стране этих родов, как грязи — чего беспокоиться о сотне другой?

Здравый смысл возразил, сказав, дабы я вспомнил мудрость свое былой юности. Где ты ни крутись, как ни вертись, а столько барыша, сколько в столице хрен где сделаешь. Нечто мне подсказывало, что тут руководствовались тем же принципом. Со всей страны — и в Петербург!

— Скажешь тоже! Не даром, понятное дело. Батюшка твой что бык был небесный: всё знал, да всё видел. Человек ему навстречу только шаг сделает, едва руку протянет, а уж он, почитай, и знал, кто таков, да с каким соусом его в суп класть.

Я кивнул. Значит, верно, что у Рысева-старшего были схожие со мной способности. На родологии нам пытались втолковать, что дар не работает как магическое заклятье. Вещь можно зачаровать — и она раз за разом будет выполнять то заклинание, которое в неё закладывалось.

С родом гораздо сложней — способности со временем морфировались, обращаясь из одних в совершенно другие, а то и вовсе раскалываясь на разные ветви. Орлов бы жутко взбесился, услышь он то, что по секрету рассказал Женька — род судьи вёл своё начало от палачей. И изначально они владели способностью причинять нестерпимую боль чем угодно.

Я глянул на свой палец, вспомнил о той абилке, что даровало мне родство с демонами и знатно призадумался — а не от лукавого ли вся наша магия с родовыми умениями?

Как будто в каждом из нас сидело по кусочку демона.

— Непростой он человек был, барин, не простой. Да ты и сам, чай, помнишь не хужее меня. Тебя вот сопливого на меня оставит — и к Инператору, стал быть, в летний дворец. На доклад, а то как же! А это, почитай, на неделю-другую из дому вона, поминай как звали… А там на день заскочит, и снова на котомке верхом…

— Что же, любил его Император-то, выходит? Жаловал? — спросил я, чуя, как у меня горят ладони. Казалось, что сейчас Кондратьич хлопнет себя по коленям, да скажет — а то как же! Исчо как!

Не сказал. Напротив, словно в пику всем моим ожиданиям, погрустнел, отрицательно покачал головой.

— Когда-то, может, и любил, барин, кто ж тут спорить будет? А потом меж ними как будто кошка чёрная пробежала. А потом и я, дурень старый, за тобой не уследил. Ты тогдась исчо пострелёнком был — два вершка от горшка, уж и не помнишь поди. Кто тебя подговорил, кто надоумил? Весь город на ушах стоял — спёрли, стал быть, кхисту какую-то у инквизаториев. А ты прям в главный кабинет, прям в библиотеку их пробрался — да главе ихней, старуха там, да ты уж, чай, сам с ней виделся — кхисть свою рисовательну и подарить пришел. А с ней, как на грех, сам Инператор был…

Что ж, если это сыграло свою роль в его и моей последующей опале, то всё становится ясно. И без того плохие отношения окончательно порушила пропажа Кошкиного Кольца — тут и гадать не стоило

— Меня тогда сечь велели, ну да биси с ними.

— Отец?

Старик махнул рукой.

— Куда там! Батюшке вашему, барин, куда как чем заняться было, нежели велеть старика плётками излупить. Был бы он тут в тот момент, так может, и вступился бы. А то барская воля была чужая, ну да я уж зла не держу — пустое это. Былое.

Я закусил губу, а после прищурился. Погодите-ка, разлад Рысева-старшего с Императором, выходит, ещё кучу лет назад случился. Да и когда бывший обладатель этого тела по доброте душевной к Егоровне попёрся — ему явно еще далеко до моих лет было. А кольцо-то спионерили не так уж, чтобы и очень давно…

— Кондратьич, а разлад-то из-за чего произошёл? Я ещё, вот помню, нас охраняли Уральцы. Наёмники…

— А вот тут интересна побаечка-то, барин. Разлад из-за работы батюшки вашего.

— Так он в командировках был же. Разве не Царь всея Руси его в каждую дырку пихал?

— Вот-те крест, барин, как верно ты подметил. Царь-батюшка отца вашего куда только деть не желал, лишь бы он в Петербурге поменьше появлялся. Дхипуло-мат, да-с, служба обязывает. Всякие он кунштюки делал, словом мог обжечь — не всяк сатрап плетью управится.

Значит, Рысевы едва ли не с самого моего рождения были персоной нон-грата в этих краях. Что ж, тогда становится интересно, с чего бы вдруг после моего героического сражения с духом театра, я вдруг стал сиять для правителя новой звездой.

Подсказывало мне нутро, что хотят сыграть на мне, как на дудке, даром что не кожаной.

— А про работу. Что делал-то он, не скажешь?

Старик пожал плечами, покачал головой. Оно и естественно — откель простому служке, пусть и мастеру, знать, где и чем промышлял барин?

— А крепостные-то у нас были?

— А то как же, барин! А я-то, по твоему, откель в доме твоём взялся? Нешта, думашь, с Луны свалился? Да вот токмо после законов-то новых — вам ж в сколах-то ваших должны были рассказать — как будто свободу дали. Мол, не барину мы нынче служим, а сами на себя. Да токмо какие в дупу свободы, когда дома — жрать неча, земля вся барская? Тут только кому в землепашцы, кому в солдаты идтить, а повезёт: так лично в офицерское воинство на довольство угодишь. Так то.

— А что же, — я склонил голову набок, — выходит, только на батюшкино жалование мы особняк-то и содержали? Наёмников за хлеб с солью приручили?

— Куда уж там, барин, — Кондратьич снова махнул рукой. — Жалованье по службе у батюшки вашего были, что гроши. Почитай, и не поместье у вас было, а на фоне тех же Тармаевых, так и вовсе пристройка к дому. А наемники — ну, горские эти, с Урала-то, так их барин-старший в последние токмо недели-то и купил. Мож, были у него какие сбережения, я не знать, вот на них и взял. Чуял, что дело-то неладное. А его потом по измене государю арестовали. Как сказали, что повесить хотят — у вас припадок случимшись, я уж и не знал чевой делать-то. Потом, вроде как, помиловали, да что толку? Заменили каторгой — а там разве долго народец-то живёт? Год-два, а потом пой поминальную.

Вот оно, значит чего, мужики. Император-то наш, как погляжу, просто добрейшей