— Так разве ж выявишь? Подсунули Заточным, но они точно непричастны. Мелкое дворянство. Явились дочку при дворе пристроить. Кстати, довольно смышленая особа. На редкость здравомыслящая и не без толики таланта.

— Мама!

— Что мама? Между прочим, мой отец в твои-то годы трех детей имел.

— Ага, а после еще с дюжину народил, только каждого от другой жены.

Мамину оплеуху цесаревич принял со всею возможной сыновней покорностью.

— Бестолочь…

Лешек вздохнул, признавая истинную правоту матушки: как есть бестолочь. Редкостнейшая. И в извинение он налил вина, не забыв прикоснуться к кубку перстнем. Правда, если яд многокомпонентный…

— Успокойся, — императрица Веревия усмехнулась, — змеевна я али нет? Меня отравить — постараться надобно. Но утомляет, да… А ты с чем явился?

Пришлось рассказывать и стараться, чтоб сие на жалобу не походило.

— Конкурс, стало быть. В этом есть здравый смысл. — Императрица прошлась по комнате, остановилась у окна, правда, открывать ставни, нарушая защитный контур, не стала. — Заодно и приглядись, вдруг кто по сердцу придется?

— А австры как?

— Никак. Нам с ними связываться особого резону нет. У них свои дрязги. Потребуют поддержки, втянут, а после и виноватыми сделают. Так что лучше уж кого своего взять.

Лешек кивнул: спорить с матушкой, вздумавшей его женить, себе дороже.

— Стало быть, пиши: девицы от восемнадцати до… до двадцати пяти. Старше смысла нет, а моложе — еще дети, в голове пусто, а сердце что море в ветреный день, куда ветер подует, туда и скачет. С даром непременно…

Лешек вытащил из секретера лист.

— Не сговоренные… Ни к чему нам те, кто обещания легко рвет. Разве что сговор распался не менее нежели за три месяца до… Придумаешь, как это красиво подать. Девицы… Проверять девичество будет целитель. Пусть напишут большими буквами, дабы скандалов после не вышло.

Она постучала ноготочком по расписному блюдцу.

— Что еще? Собой хороши, манерам обучены. Норовом мягки. И пусть там уж Митюшенька постарается. У него есть специалисты, которые чего хочешь напишут.

Императрица задумалась.

— А наградой… наградой будет звание первой красавицы Арсийской империи. И в доказательство того — венец драгоценный из моих рук. Той, что второе место, — ожерелье. Ну и за третье — серьги. Так оно интересней будет. Найдете в сокровищнице что-нибудь подходящее. Ах да, и еще напишите, что все три девушки получат место при дворе.

Лешек кивнул.

И кляксу попытался стереть, да не вышло.

— А почерк у тебя по-прежнему отвратительный, — со вздохом констатировала императрица. — И вообще бестолочь ты…

Пусть так. Зато свободная.

Во всяком случае, пока.

Ныне, разложивши снимки по порядку, Лизавета Гнёздина, девица совершенно неприличных для девичества своего двадцати четырех с половиной лет, благородного сословия, вынуждена была признать, что особенно хорошо вышла задница. Оно, конечно, радости с того немного, поелику цензура заднице, пусть и чиновничьей, и снятой не без толики художественного таланту, не обрадуется. Да и не увидит, ибо Соломон Вихстахович при всей низости своей натуры, по мнению многих, обусловленной исключительно принадлежностью к подлому сословию, склонности к эпатажу и любви к деньгам был человеком весьма осторожным. И пусть подцензурному дьяку он исправно кланялся что окороками, что гусями, что обыкновенными конвертиками, которым дьяк радовался куда больше, нежели окорокам с гусями, однако вот…

Нет.

Не напечатает.

А жаль, ибо задница и вправду хороша. Кругленькая, аккуратная, степенная где-то даже. И выразительности в ней куда поболе, чем в ее, так сказать, обладателе. Вон даже любовника своего целует с физией преравнодушнейшей, будто не к живому человеку, но к знамени прикладывается.

Лизавета со вздохом убрала снимочек.

Ничего, ей и прочих довольно.

А уж сударю Бжизикову, коллежскому асессору,[1] отмеченному двумя медальками и одним орденом, и тем более хватит.

Она разложила снимки.

Вот первый, который публиковали в свадебной газетенке. Не забыть бы на нее сослаться. Здесь жених, еще в чинах малых состоящий, хмур и несчастен, а вот невеста прехорошенькая.

Беленькая, кучерявенькая.

Губки бантиком.

Бровки треугольничками. На личике — величайшее удивление, будто бы не в состоянии она была понять, как позволила соединить себя со столь скучным типом.

А вот еще один снимочек, из семейного архива.

Пришлось заплатить горничной целых пять рублей, и эта трата до сих пор отзывалась у Лизаветы болью. Но что поделать, месть — дело дорогое. Да и за статью ей заплатят. Заплатят-заплатят, никуда не денутся. А снимочек своих денег стоил.

Сударыня Бжизикова с сыном и супругом, на которого сын похож примерно как скаковой жеребец на старого осла, зато весьма похож на троюродного братца Бжизиковой, человека подлого сословия и невысоких моральных качеств. Подвизался он в личных помощниках некой состоятельной вдовы, за что имел неплохой оклад, который с легкостью спускал за игорным столом.

Мальчик взял от него огромные очи весьма характерного разрезу и пепельный оттенок волос.

Лизавета почесала пером кончик носа.

Писать?

Или сами догадаются? Нет, навряд ли. Уж сколько она работает, успела усвоить, что, может, кто и догадается, да вовсе не о том, о чем следовало. Стало быть, легонько, намеком-с… И снимок счастливого семейства, дабы каждый имел возможность убедиться, что Бжизиков-младший — истинно копия своего отца. Да не того, с которым матушка венчана.

Сделалось немного совестно, все ж вьюноше всего-то пятнадцать…

Но совесть привычно утихла, стоило напомнить, что Марьяшка с Ульянкой и помладше будут. Их-то небось не пожалели.

Гнев нахлынул.

И сгинул.

Дальше что? Тайное любовное гнездышко, снятое в доходном доме некой вдовы Путетиной. Снимок оного дома. В нем, подсказывало чутье, скрывалось немало тайн. Но другие Лизавете были без надобности. Во всяком случае — пока.

Молодой человек, выходящий из кареты. И многоуважаемый чиновник, не удержавшийся и прикоснувшийся губами к розовенькой щечке.

Этот снимок и сам по себе скандальным вышел.