— Вот ты где! — вывел ее из оцепенения голос Гвоздя. — Пошли, барин про тебя спрашивает.

— Не пойду, — даже не обернувшись в его сторону, ответила Настя. — Пусть хоть измордуют, хоть розгами меня на конюшне до смерти забьют, а не пойду я его гостей ублажать.

— Да тебя совсем не за этим барин зовет, — хохотнул Гвоздь, более похожий в своем одеянии на негоцианта-араба, нежели на пророка Магомета и уж тем более господского камер-лакея. — Феклуша, кажись, сбежала, так что тебе ролю ее играть надобно будет.

— Ролю? — встрепенулась Настя. — Мне?

— Тебе, тебе. Давай за мной, барин велел живо тебя привесть.

Есипов осмотрел Настю придирчиво и остался ею крайне недоволен.

— Пигалица, — заявил он раздраженно. — Ну разве Пальмира может быть такой тщедушной?

— В роли Пальмиры о ее позитуре ничего не написано, — осторожно возразил Магомет-Гвоздь.

— Ишь умник, — хмуро воззрился на «пророка» Есипов. — Господин Вольтер ни про чьи роли позитур не прописывал. Зрители, зрители уже привыкли видеть Пальмиру привлекательной и в добром теле.

— Ну дак Феклуши все равно нету. Стало быть, пусть привыкают к новой Пальмире, без тела, — резонно заметил Гвоздь.

Павел Петрович хотел было сказать «пророку», что не его ума дело рассуждать про гостей и зрителей барина, однако промолчал. До представления оставалось не более двадцати минут, и надлежало принимать решение: отменять спектакль или ставить на роль Пальмиры девку Аникееву. И он решил попробовать.

— Ладно, — заявил он и обратился к Насте. — Роль ты хорошо знаешь?

— Наизусть, барин.

— Хорошо. — Он раздумчиво посмотрел на Настю и вдруг спросил: — Почему, по-твоему, Пальмира бросается на меч Сеида и погибает?

— А ей больше нечего терять, — смело глянув на барина, ответила Настя. — Она потеряла отца, мать и только что обретенного брата. Ее в этом мире ничего более не удерживает, и она отправляется вслед за своими близкими.

Есипов пристально посмотрел на Настю, хмыкнул и коротко произнес:

— Одеваться.

Трудно подобрать слова к тому состоянию, что испытывала Настя, когда на сцену вышел барин и, предуведомляя действие пьесы, объявил своим гостям:

— Господа! Предлагаю вашему вниманию пьесу небезызвестного французского писателя Вольтера «Фанатизм, или Пророк Магомет». Итак, шейх Мекки Зопир узнает о намерении Магомета, его злейшего врага, покорить город. Семья Зопира была истреблена Магометом, поэтому шейх очень привязан к плененной им юной Пальмире, которую Магомет считает своей рабыней и требует ее вернуть, так как она выросла и воспитывалась в Медине, городе, уже обращенном в исламскую веру. В Медине Магомет — властелин и кумир. Пальмира ценит доброту и мягкость Зопира, но просит его выполнить волю Магомета, ее учителя, и вернуть ее в Медину. Шейх отвечает отказом, объясняя, что не желает потакать тирану, обманувшему доверие Пальмиры. В Мекку прибывает Омар, воевода Магомета, и предлагает шейху мир от имени пророка. Действие происходит около шестьсот тридцатого года от Рождества Христова.

Есипов сошел со сцены, и занавес открылся!

Ее выход был в первом действии, когда воевода Омар велит привести раба Магомета Сеида, возлюбленного Пальмиры, дабы оставить его у шейха в качестве заложника будущего мира между Меккой и Мединой. А вот наконец и слова шейха:

Будто какая-то сила вытолкнула Настю на сцену, и она вылетела на нее из-за кулис, как чертик из заморской табакерки, когда нажимаешь на заветную кнопку.

— Нет, досточтимый шейх…

Она остановилась, увидев Сеида, и замерла.

— Сеид?

— Пальмира?

Эта сцена встречи возлюбленных после долгой разлуки всегда заставляла замирать зрителей. Однако сейчас меж ними прокатился легкий смешок.

— Petit demon[3], — с улыбкой произнес его превосходительство Борис Александрович.

И по рядам зрителей прошелестело:

— Petit demon… Действительно, очень похожа на бесенка, n'est се pas[4], господа?

Смуглая, черноволосая, с горящими черными глазами, да к тому же маленькая и тонкая, что еще более подчеркивалось черным платьем Пальмиры, пошитым на ладную фигуру Феклуши, а на ней болтающимся, как лохмотья на огородном пугале, она действительно напоминала бесенка. На мгновение действо на сцене замерло, и Насте показалось, что она слышит, как за кулисами скрипит зубами от злости барин. Она топнула ножкой и продолжала играть свою роль, а черные глаза ее источали такой свет, что при взгляде на них ее возлюбленному Сеиду определенно приходилось щуриться.

Скоро зрители перестали замечать ее несуразный наряд и забыли, где и зачем находятся. Теперь едва ли не каждый монолог Пальмиры сопровождался рукоплесканиями, а когда она своим молчанием подтолкнула Сеида к убийству Зопира, оказавшегося отцом Сеида, весь зал открыто возненавидел ее. Так страстно еще никто не играл Пальмиру, и ежели б кто мог сейчас видеть лицо Павла Петровича, ужасно переживающего за творимое на его сцене, то заметил бы на его лице довольную улыбку, а в глазах — гордость и восторг. А когда Пальмира в отчаянии бросилась на меч умирающего от яда Сеида, Есипов, опасливо оглядевшись, даже смахнул набежавшую слезу.

Впрочем, не один он прослезился после этой сцены. Когда по окончании спектакля в зале смолкли рукоплескания и Павел Петрович вышел к гостям, у многих из них в глазах стояли слезы. Губернатор Мансуров открыто вытирал повлажневшие глаза батистовым платочком, а вице-губернатор, старик Ивановский, тот просто плакал навзрыд, все время повторяя:

— Синявская, новая Синявская…

Это был несомненный успех. Есипова поздравляли с новым «первым талантом», опять сравнивали Аникееву со знаменитой актрисой Синявской, оставившей свет и семью ради сцены, говорили, что Лизавета Сахарова и Матрена Воробьева из Петровского театра не годятся Настеньке и в подметки и прочили ей самое счастливое будущее. Сам губернатор, пожав Есипову руку, произнес в чрезвычайном волнении:

— Она у вас не играет, она живет на сцене. Сие же первейший показатель несомненного сценического таланта. Это брильянт, положительно брильянт! Берегите ее, Павел Петрович.

Есипов выглядел довольным. За ужином только и разговоров было, что о «Магомете» Вольтера. Настя не прислуживала — сидела в центре стола рядом с губернатором настоящей именинницей. И один раз даже выпила за себя, тост за нее был провозглашен самим Мансуровым. В подарок за свою, как он выразился, великолепнейшую игру, она получила от него золотой перстенек с его руки, который, дабы не потерять, ибо он свободно болтался даже на большом ее пальце, она схоронила в потайном кармашке нижней юбки. Барином же был дарован ей новый сарафан и серебряный рубль, тоже нашедший свое место в потайном кармане.