Первое, что я понял — это дворник. Обыкновенный дворник. Сапоги и метла. Белый жестяной фартук. Борода лопатой. На груди здоровенная металлическая бляха.

— Так что, ваше благородие, премного вами довольны, — сказал он. Откашлялся, как паровоз. Выпятил широкую грудь. Свет попал на бляху и она засияла надраенным серебром. — И супруга наша, Анастасия Брюханова, бога за вас молит…

— Э… свободен, голубчик, — с чувством ответил я.

И попытался прошмыгнуть.

Дворник стоял, как скала. Я налетел, ушибся и отступил назад.

— Не дайте пропасть, ваше превосходительство, — опять сказал он очень жалобно. — Окажите такую милость. Чтобы отпустил. Нет мне жизни: все мое — там, я — здесь… Он вас послушает, ваше сиятельство!.. Не виноватый я, — медаль у меня за беспорочную службу… Супруга тоже… И детишкам прикажу, ваше высокоблагородие!..

Железная, нечесаная борода его росла прямо от бровей. Лоб был вздутый, как у мыслителя. Он дохнул, и меня качнуло могучим запахом чеснока.

— Разумеется, можешь идти, голубчик, я тебя отпускаю, — ласково разрешил я.

Зря разрешил. Потому что наступило молчание. Нехорошее какое-то, сокрушительное.

— Так, — сурово произнес дворник. — Дурочку, значит, валяешь? Уронил метлу. Она треснулась об асфальт. Сдвинув медвежьи брови, посмотрел на мои сандалии. Потом в лицо. Взгляд был на редкость недобрый. Потом опять на сандалии. Что он в них нашел? Обыкновенные сандалии, сорок первого размера.

— Ни в коем случае, — быстро сказал я. — Вы просили отпустить — пожалуйста. Идите, куда вам надо. А я — куда мне.

И я сделал вторую попытку проскочить.

Но дворник поднял руку.

— А вот это как же?

Рука была похожа на окорок в мясном магазине. У меня такие ноги. Хотя, пожалуй, поменьше. Но не это главное. В руке был топор. Нормальная штука — килограммов на шесть: деревянная масляная рукоять и вороненое лезвие со светлой кромкой.

У меня упало сердце. Как камень. Даже плеснуло в желудке.

— Тот самый, — объяснил дворник. — Которым на канале… Верно, верно — мой топорик. Под лавкой произрастал, на поленьях… Я его из тысячи отличу…

Он держал топор, как спичку, без напряжения.

Справа был сад. Синий блеск лежал на широких тополях. Глухо шумели кроны. Оборвался лист. Медленно поплыл — куда-то в прошлый век, не желая существовать в страшной ночи и безмолвии. Дома придвинулись. Сверкнули черные окна. Воздух загустел. Опустились бессмысленные фонари.

Вдруг стало тесно.

— Или подкинуть его? — понизив голос до хрипа, сказал дворник. Неожиданно и дико подмигнул морщинистым веком. — Уж так он мне надоел, так надоел. Это походить с ним надо, чтобы понять, как надоел. И не нужно, а берешь. Привязанный… Руки отмотал, пальцы опухли. — Он растопырил сардельковые пальцы. Гнутые, твердые ногти врезались в шелушащуюся кожу. — А подкинуть, и дело с концами. Не моя забота, знать ничего не знаю… Домик-то я приметил, где стоит — за мостом. Все как раньше. Перекрасили только. И квартирку знаю, на четвертом этаже. Цела квартирка… Вот и подкинуть туда. Будто просмотрели его, не заметили в горячке… Или во дворе брошу — даже лучше, обронил и все…

Я слушал эту галиматью и соображал: если осторожно отойти — кинется или нет?

— А то иногда думаю: может кровью смоет? А?.. Наворотят же сюжет, прости господи!.. — Дворник опустил топор, и лезвие его качнулось над мелкими трещинками асфальта. — Может он того и ждет, чтобы кровь была? Боюсь я этого… Думаю и боюсь… Это же — как? С ума сойдешь раньше. — Вздохнул. — А кровь великую силу имеет…

— Ни за что, — сказал я в сиреневую пустоту.

Голос мой раздробился и сухой пылью осыпался на мостовую.

— Нет? — дворник обрадовался. — Говоришь, нет? Ты человек ученый, тебе виднее. Опять же — друзья. Думаешь, не одобрит, не понравится ему? И правильно. Чего хорошего? — Он провел пальцем по лезвию, неожиданно предложил. — А то бери, тебе отдать могу — в одной упряжке ходим. — Дворник протянул топор. Холодная поверхность его ровно чернела. — Применение ему найдешь. Ведь для чего-то он предназначен? Не хочешь? Ну это мне понятно. Кто же захочет. Этакая страсть… Я и сам не хочу, а куда денешься… Ох, книги, книги — вся муть от них…

Он вдруг всхлипнул басом. Прижал свободную руку к груди. — Смилуйтесь, ваш-сок-родь! Пущай вернет меня в пятый том! Сотворю что-нибудь — грех: пропаду совсем…

Казалось, он сейчас рухнет на колени.

— Все сделаю, — клятвенно пообещал я.

И не сводя глаз, начал отступать под арку, к проходному двору.

Дворник не двигался, белея фартуком.

— Прощения просим, если что, ваше императорское высочество! — донесся его молящий голос.

Конечно, будь я в своем уме, я бы через этот двор не пошел. Жизнь дороже. Он тянулся на километр — глухой, как шахта. Пустынный. Этакий штрек. Желтая каменная кишка. Вырубили и забыли. Туда выходили мощные задники домов. Неизвестного века. До любой эры. Стены были в метр. Тяжелая кровля просела. Узкие двери черных лестниц были заколочены досками. Штукатурка обвалилась, мрачно глядели кровавые, древние кирпичи. Кое-где сквозь накипь дремучих лет проступали лживые лозунги временного правительства. Это только кажется, что прошлое исчезает безвозвратно. Следы всегда остаются. Надо уметь видеть. Лампы висели редко и непонятно зачем — голые, пыльные, едва сочащиеся надрывной желтизной. Арки домов смыкались — дневной свет сюда не попадал. В гулких нишах, распирая тугие бока, стояли ребристые мусорные бачки. Не знаю, кто ими пользовался. Но — с верхом. Вероятно, здесь водились и привидения. Какие-нибудь особые, помоечные. Самые завалящие. Вероятно, худые, голодные, вечно простуженные, в заплатанных балахонах из ветоши. Наверное, собирались по ночам в кружок и, попискивая, утирая горькие слезы, вылизывали добела старые консервные банки — жаловались на судьбу и всевозможные болезни. В общем, классический антураж. Кладбище времени. Двор «Танатос». В такой обстановке не захочешь, а совершишь преступление.

И тишина здесь была удручающая. Подземная тишина. Звук моих шагов, отражаясь в круглых сводах, уходил далеко вперед.

Словно спугнутый им, откуда-то из хитрых подвалов, из дровяной сырости и пахнущей плесенью черноты наперерез мне, беззвучно, как по воздуху, ступая пружинистыми лапами, выбрался здоровенный кот.

Я вздрогнул и остановился.

Ужасный был котище — наглый до предела. Типичный дворовый. Серый в черную полоску. Замер, равнодушно изучая меня. Усы топорщились проволокой. Кончик хвоста подрагивал. А морда была широкая и сытая — на щеках подушечки. Чувствовалось, что видел он все это — в гробу и в тапках. Ничем не удивишь.

— Кис-кис, — позвал я тихо и очень глупо.

Влажные зеленые глаза презрительно дрогнули, кот, мигнув алым языком,