Гешка прокрался на кухню. В лунном свете нашёл кусок хлеба, налил в стакан воды и уселся на скамейку под окном. Воду в стакане луна окрасила в фосфорно-лимонный цвет. Хлеб только на вкус и запах оставался хлебом, а на вид напоминал обрывок мочалки, висевший на крючке в ванной комнате.

Гешка жевал мочалкообразный хлеб, запивал лунным соком и заворожённо смотрел в окно на красно-жёлтые огни железной дороги. Там ревели сирены электровозов, как стадо слонов трубит в джунглях, призывно, раздражённо. Там же, за ангарами и путаницей рельсов, Гешкина тайна тоже всё слышала и настороженно-пристально смотрела в темноту.

В кухне вспыхнул свет и ослепил Гешку своим отражением в оконном стекле. Гешка даже закрылся рукой.

— Ты ел?

Отец был заспанный. Но его усы, напоминавшие медную проволоку и по цвету, и по жёсткости, сейчас топорщились, и казалось, что отец вот-вот зашипит и фыркнет, как рассерженный кот.

Гешка показал зажатый в кулаке кусок хлеба.

— Я разговаривал с дедом, — отец зевнул. — Он дал адрес мастера. Завтра с утра поедешь чинить скрипку.

— А школа?

— Вместо школы. Иди спать. Чего ты здесь высиживаешь? Сам не спишь и другим не даёшь.

Отец подошёл и с досадой ткнул кончиками пальцев Гешку в лоб.

— Скрипач!

* * *

Дождь начался на рассвете, нагнал сумерки, залив луну и расплавив её в блёклый мутный свет, замаравший небо. Дождь всё ещё накрапывал, когда Гешка вышел из дома, сложив сломанную скрипку в футляр.

Свежая морось облепила лицо, и Гешка улыбался унылому дождю, ведь он проявит Гешкину тайну.

Горбатый мост и размокший настил перехода через рельсы — здесь всегда порывистый, пронизывающий ветер, стая собак, мокрых, дрожащих, прижавшихся друг к другу и сгрудившихся вокруг тёплого канализационного люка. За ангаром и за дырявым бетонным забором дорожный тупик, где плотно стоят фуры дальнобойщиков. Дымил сырой костёр под закопчённым котелком. За ним никто не присматривал. Дальнобойщики попрятались в кабинах облепленных грязью фур. Оконные стёкла в кабинах запотели, и Гешка никого не мог разглядеть внутри. Да ему и не хотелось видеть эти обросшие щетиной, угрюмые, диковатые лица. Он боялся этих людей и норовил проскользнуть в лес мимо машин незамеченным.

Опушку леса эти дальнобойщики изрядно замусорили. Под деревьями валялись банки — стеклянные, консервные, пластиковые, пакеты, бумажки, тряпки, автомобильные шины и ржавые машинные детали. Полиэтиленовые пакеты висели на ветках и хлопали, шуршали, надувались на ветру, издали напоминая бледные шляпки поганок.

Зато дальше лес грузнел, мрачнел и вытеснял мусор своей суровой непролазностью, небывалой, удивительной, учитывая соседство и с депо, и с городом. Он не пускал дальше десятиметрового предлесья ни дальнобойщиков, ни случайных бомжей. И только Гешка безбоязненно ввёртывался в лесную глубину и мог оставаться там сколько угодно.

Гешка сунул скрипичный футляр под мышку и сел на корточки. В размягчённой дождём земле отпечатался след. Такой свежий и чёткий, что можно было различить кожисто-капиллярный рисунок каждого круглого пальчика. След напоминал отпечаток собачьей лапы, но Гешка знал, чей это след.

Гешка проворно огибал деревья и уворачивался от еловых веток, норовивших усыпать Гешку градом дождевых капель. Наконец лес стал таким дремучим и густым, что и почва в этой глухомани была почти сухой. За грудой поваленных деревьев земля резко скатывалась в обрыв, и кто не знал об этом, мог переломать тут себе все кости. Гешка же, потихоньку забирая влево, по корням, как по ступеням, спустился в овраг.

На противоположном склоне, нависавшем грозно, как нахмуренная бровь великана, над дном оврага, торчали два замшелых еловых ствола, и их узловатые корни создали арку — вход в нору. Туда Гешка юркнул, вначале пошумев перед входом — покашляв и похлопав в ладоши. Зажжённая Гешкой свеча задрожала тёплым жёлтым пламенем. Осветила сухие стены норы, в которых были вырезаны ниши, устланные мхом. В них лежали фонарь, связка свечей, завёрнутых в тетрадный листок, толстая тетрадь в полиэтиленовой обложке, растрёпанная и до половины исписанная, тут же были эмалированная оранжевая кружка, бинокль, нож в кожаном чехле, спички в непромокаемом пакете, кастрюлька и закопчённый чайник с погнутым носиком. Здесь у Гешки находилось всё, что бывает в охотничьих домиках, всё необходимое, чем действительно Гешка пользовался. Здесь не хранились мёртвые вещи, как дома в кладовке.

В глубине норы Гешка соорудил топчан из брёвен, мха и сена. Миска, которую он оставлял у входа, блестела вылизанной чистотой.

В этом лесу жил лис. Он появился две недели назад. Гешка как раз пришёл в свою нору и разлёгся на деревянном топчане с мечтами о том, как избавиться от скрипичной нагрузки. В землянке горела свечка, и в её поверхностном свете, который не пронизывал темноту насквозь, а только чуть рассеивал сумрак, Гешка увидел у входа животное.

Сперва он принял его за бродячую собаку. Но тут же понял, что это другое, совсем другое. То, чего он раньше не видел вот так близко, в трёх метрах от себя.

Лис с седыми пятнами вокруг острых ушей, с поджатой левой передней лапой, с острой крупной мордой стоял неподвижно и пристально смотрел на Гешку. Мальчик совсем не боялся. Он ничего не боялся в своём лесу. Гешка лежал и так же пристально смотрел на старого лиса, и чувства лиса как будто перетекали в него, передаваясь с волнами тёплого рассеянного свечного света. Усталость и боль в изломанной лапе, голод, и желание остаться в тёплой норе, и досада оттого, что тут уже занято. Лис повернулся, припрыгивая на трёх лапах, и исчез.

Гешка не вскочил, не побежал за ним. Лису не понравилась бы такая слежка. Но с этого дня Гешка стал оставлять в миске у входа в нору то котлету, то сосиску, то кусок колбасы. И все эти подношения пропадали до его следующего посещения норы. Лис принимал дары, оставляя следы, которые Гешка с лёгкостью отличил бы от любых других. И не только потому, что на влажной земле отпечатывались лишь три лапы, но и потому, что один из пальцев здоровой передней лапы был когда-то рассечён пополам то ли острым сучком, то ли осколком бутылки.

* * *

Серый пятиэтажный дом с аркой наводил тоску. Здесь Гешке должны были вернуть скрипичную повинность. Уже на лестничной клетке он почувствовал сладковатый запах лака и услышал звуки скрипки и собачье тявканье. Гешка развеселился, представив себе, что мастер играет на скрипке и тявкает. Наверное, ему тоже ужасно надоела игра на скрипке.

Мастер открыл дверь, и Гешка увидел, что лицо у того вполне человеческое, румяное, с клокастой белоснежной шевелюрой, напомнившей Гешке портрет Эйнштейна из кабинета физики. Нечеловеческое лицо было у лохматого пекинеса, который носился по узкому коридору и весело гавкал.

— Проходи, — мастер пропустил Гешку в квартиру. — Ты Гена? А я Мефодий Кузьмич. Где пострадавшая?

— Кто? — Гешка с испугом огляделся. — Я один.